Страница 2 из 19
Лейтмотив российской панели: ждем вас со своими инвестициями. Правда, инвестиционный климат у нас резко континентальный и институциональная среда малопригодная. Но все равно ждем – не дождемся…
А тут еще разыгралась сценка, которая, кажется, стала традиционной. Во время выступления Игоря Шувалова слово взял Уильям Браудер. С нашей страной его связывают разные узы. Его дед Эрл Браудер возглавял Компартию США до войны и все военные годы. Сам он – международный финансист и инвестор, глава «Хермитедж кэпитал менеджмент». Совсем недавно это был возможно самый активный в нашей стране инвестиционный фонд, а нынче его опознают по имени убитого, в чем мало кто сомневается, в следовательском азарте Сергея Магнитского. Вряд ли фонд нуждался в таком паблисити. Еще меньше оно нужно России. Но теперь г-н Браудер, автоматически ставший невъездным в РФ, подобно Немезиде, преследует официальных российских деятелей на публичных зарубежных встречах, чтобы задать им один и тот же вопрос. Зачем России самострел? Почему бы не наказать виновных и не очистить свои ризы?
Ну, что же вы повторяетесь, устало отмахнулся Шувалов. Сколько можно? Год назад здесь же вы задавали мне слово в слово тот же вопрос… Саркастическая реплика российского первого вице-премьера прозвучала скорей жалобно. Действительно, сколько можно? Неужто, за год (на самом деле, после гибели в Матросской Тишине прошло куда больше времени) нельзя было разобраться в том, что уже всем очевидно, и наказать виновных?
Или все-таки виновные и само преступление того уровня и масштаба, когда на их прикрытие и сокрытие мобилизована вся мощь Российского государства? А уж с такими абстракциями, как репутация страны и инвестиционный климат можно погодить. Есть дела поважней.
При всех пикантных особенностях, однако, сводный русско-давосский дискурс – небо и земля по сравнению с тем, чем потчуют российскую публику. Экспортная модель требует экспертизы. Без базового реализма тут не обойтись. В отличие от домашней демьяновой ухи.
В Давосе невольно осознаешь, насколько фантасмагоричен наш внутренний политический дискурс. Двадцать лет назад как тупиковое направление цивилизации рухнул коммунизм и в одночасье исчез СССР. А наш «мейнстрим» с нарастающим энтузиазмом хоронит капитализм и сладострастно грезит распадом Европы. Стремление быть вне мировой повестки дня приводит к полному разладу с действительностью. Мало того, что с мировой, но прежде всего с собственной.
Тут мне придется вернуться к азам. В буквальном смысле. Я хочу процитировать одно старое интервью с Егором Гайдаром. В журнале «Новое время» мы любили разговоры по гамбургскому счету с людьми, которым можно было предъявить такой счет. Эти пытливые редакционные встречи мы называли «Аутодафе». Время было то еще – май 1998 года, и мы поджигали признанного виновника всех бед.
+++++
«Александр Пумпянский: Как вы представляете себе российскую экономическую и социальную реальность, Егор Тимурович? Если послушать одни оценки, то это бесконечное падение и уничтожение великой промышленности. Если говорить о том, как живут люди, то художники той же самой школы рисуют или геноцид, или просто вымирание людей. А как вы себе представляете: где находится страна, что происходило за это десятилетие и как живут люди?
Егор Гайдар: На этот вопрос я вынужден буду отвечать длинно.
Давайте рассмотрим два факта. Валовый внутренний продукт в России сегодня ниже, чем валовый внутренний продукт в РСФСР, примерно на 30 процентов. Промышленное производство упало более чем вполовину. Количество семей, имеющих машины, за это время увеличилось вдвое, на 8 миллионов. Может это быть вместе правдой? Может.
Социалистическая экономика по своей природе была прямым аналогом экономики Египта периода Древнего царства. Представим себе на секундочку, что строительство пирамид выходит из моды, что бывало, скажем, на переходе от Древнего к Среднему царству. У вас прекращается масштабное строительство пирамид. Какая-то часть ресурсов перераспределяется в ремесло и в сельское хозяйство. ВВП существенно сократился, объем производства ремесленнической продукции, то есть благосостояние, немножко выросло.
Я в этой аудитории могу не вспоминать, что такое было водохозяйственное строительство. Что такое было советское животноводство, основанное на импорте 40 миллионов тонн привозных кормов с уникально низкой продуктивностью их использования, советское комбайностроение и т.д. Я уже не говорю о военном секторе. Это колоссальный круг видов деятельности, которые никак не работают в новом состоянии и которые никак не совместимы с рыночной экономикой.
Значит, когда разваливается социализм, совершенно неизбежно начинается падение производства, потому что идет постепенное перераспределение этих ресурсов, связанных с неэффективными видами деятельности, в новые эффективные. Причем это не тот процесс, который вы можете организовать упорядоченно. Нельзя сказать: вы раньше производили системы управления ракетами подводных лодок, а теперь будете производить телевизоры. Потому что, пока нет рынка и конкуренции, никто не может дать гарантию, что эти телевизоры будет кто-то покупать. Я думаю, в этом был парадокс и советской конверсии. У нас в отличие, скажем, от Польши недостаточно последовательная политика, поэтому этот период растянулся не на три года, а на семь. Падение оказалось в результате гораздо более глубоким, чем оно должно было быть. А предпосылки роста оказываются гораздо хуже сформированными.
Конечно, в России сегодня экономическое положение неизмеримо лучше и стабильнее, чем оно было в 1991 году. Конечно, за это время пройден огромный путь к сформированию базы рыночной экономики. Но из-за отсутствия систематической и последовательной политики переход оказался гораздо более социально травматичным, чем он должен был быть, падение производства больше, падение доходов больше, период падения и период социальной дезорганизации дольше и так далее. Мы довольно дорого заплатили за истеричные крики тех, которые говорили, что радикальные реформы в России не нужны.
Валерия Новодворская: Признаете ли вы, что изменили ход российской истории? И какова вероятность, что она не пойдет вспять снова?
Егор Гайдар: Как говорил в таких случаях Юрий Деточкин: я приложил к этому свою руку…
Я думаю, что укоренение в России рынка и частнособственнических отношений – это уже данность. Очень трудно себе представить реалистичный сценарий, в рамках которого у нас будут полностью демонтированы рыночные механизмы. Мне кажется, что здесь точку возврата мы прошли в 1996 году.
Два вопроса, которые остались нерешенными. Первое – это стабильность демократических институтов в нашей стране. Я абсолютно не убежден, что ее можно воспринимать как данность. Для этого еще нужны годы.
И второе. Мы, конечно, не прошли точку выбора характера рынка. Будет это либеральный рынок равных для всех правил игры с подконтрольным обществу государством или рынок, где собственность и власть переплетены, то есть рынок коррумпированный, где самые эффективные инвестиции – взятки чиновникам. Этот вопрос, видимо, будет решаться на протяжении следующего десятилетия.
Любовь Цуканова: Егор Тимурович, давайте вернемся к моральным критериям. В 1992- 1993 годах интеллигенция очень любила цитировать Бродского – про то, что ворюги нам милей, чем кровопийцы. Это было своего рода оправданием того, что одни нищали, а другие наживались. Сейчас уже не цитируют, потому что ворюги всем надоели. И многие считают, что именно с вами, с вашим правительством и с теми, кто шел за вами следом, пришли эти самые ворюги. Не случится ли так, что терпение людей лопнет, и кровопийцы станут им ближе и роднее (и уже стали для многих), чем ворюги?
Егор Гайдар: По-моему, тема "ворюг и кровопийц" была ключевой не в 1992 – 1993-м, а в 1995 – 1996 годах, если я хорошо помню состояние общественного сознания. У меня такое ощущение, что я первый даже употребил этот оборот – это был конец 1994 года, и он дальше довольно активно пошел в прессе. Хотя я могу ошибаться.