Страница 14 из 19
Из газетной хроники Диккенс создал тип на все времена.
«– Надеюсь, – сказал Артур, – что печальная участь тех, кто дал себя объегорить, многим послужит предостережением на будущее.
– Милейший мистер Кленнэм,– со смехом возразил Фердинанд,– откуда столь радужные надежды? Да первый же не менее талантливый плут добьется того же – была бы охота».
О чем и говорит череда героев этого очерка.
Мердл – Мавроди – Мэдофф. Мошенники – мессии. Магистры Математической Магии. МММ, как ни крути.
Декабрь 2009 г.
ПРОЧЬ, ШВЕЙЦАРСКИЕ ГНОМЫ!
Русский богатырь переходного периода
Никто из знающих его людей не зовет его "Павел Бородин", а только "Пал Палыч" или "Паша Бородин". И при одном упоминании этого имени лица знающих людей расцветают улыбками. Паша Бородин – ходячий анекдот. В том смысле, что он набит анекдотами под завязку. Анекдот – его фирменный стиль, его первая сигнальная система, язык межнационального общения. Вместо "здравствуйте" он рассказывает анекдот – крепкий, пахучий, солдатский – и сам первый заразительно хохочет, увлекая окружающих неподдельной искренностью своего веселья. Свои ценят его юмор. Ради своих он готов в лепешку разбиться. Те, кто не ценит, не свои.
А еще Паша Бородин – живая легенда. Русский богатырь, мэр из Сибири, раз увидел его царь-батюшка – первый президент России – и сразу полюбил, да так, что любимая дочь не смогла его оговорить… Ну а второго, тогда еще будущего президента, он уже сам пригрел в трудную минуту на своей широкой груди, взял замом в управление делами Кремля… Подлый арест Паши Бородина швейцарскими агентами на американской границе в тот момент, когда он спешил на инаугурацию сорок третьего президента США, превратил его в интернационального героя из нашего легендарного прошлого – то ли Георгия Димитрова, победившего фашистскую юстицию, то ли Луиса Корвалана, выменянного на Буковского. Как мы боролись за него! Сибирский цирюльник лично отбрил международный империализм, грубо нарушивший наш суверенитет. Лучшие наши публицисты грозили с телеэкрана неразумным хазарам. Может, он и сукин сын, но он наш сукин сын и потому должен сидеть в нашей, а не в какой-то чужой тюрьме. Свободу Паше Бородину!.. Как мы гордились им! В нечеловеческих условиях американского застенка он ни на минуту не прерывал связи с Родиной по мобильнику и продолжал руководить двумя государствами – Россией и Белоруссией, да так, что его отсутствие на нас в сущности никак не сказалось.
Наше время – время удивительных, немыслимых карьер. Вчера министр иностранных дел СССР – сегодня глава независимой Грузии. Вчера – член политбюро ЦК КПСС, ответственный за всю идеологию в супердержаве, назавтра президент независимой Молдавии. Вчера секретарь среднеазиатского обкома, отныне и навеки – падишах. Приватизация национальных суверенитетов – фантастический промысел на постсоветском пространстве… Случай Паши Бородина немного иной. Высокий пост в выморочном государстве – скорей награда за былые заслуги, синекура с подтекстом – так ненавязчиво подчеркивалась экстерриториальность нашего героя. Правда, экстерриториальность эта распространялась только на российскую Генпрокуратуру и ни на какую прокуратуру больше. Но если сидеть тихо… Вот только не может этот большой шумный человек сидеть тихо. Тесно ему в рамках выдуманного назначения, скучно после реальной роли, которую он играл в прошлой жизни. И потому он то идею отгрохать в Питере межпарламентский центр на два миллиарда долларов толкнет (и безо всякого бюджета, с одним Беджетом Пакколи), то, как простой российский гражданин, с простым российским паспортом рванет через границу разделить радость американского народа от инаугурации, не думая о последствиях, тем более о следствиях.
В позднеельцинскую эпоху он был управделами Кремля, в просторечии – кремлевский завхоз. На самом деле он занимал пост номер один в той нашей переходной социально-экономической системе, которую очень условно можно назвать социалистическим капитализмом или капиталистическим социализмом. В отличие от официальной мифологии пост номер один находится не у мавзолея и не у Вечного огня, а у главной кормушки страны – у кремлевского спецраспределителя.
При социализме должность управделами была всегда ключевой. Номинально незаметная, лучше сказать, теневая фигура, действующая за кулисами, а фактически – второе лицо при первом, ибо от него зависело кормление первого лица и его семейства, чад и домочадцев, а заодно и всех остальных лиц данной системы или подсистемы, входящих в номенклатуру.
Это была в высшей степени деликатная политическая, социальная и экономическая работа. Школьные буквари эпохи социализма были полны трогательными святочными историями-наоборот о Цурюпах (был такой министр сельского хозяйства в первом ленинском кабинете), падающих прямо на заседании в голодный обморок. Это прямая клевета на кремлевского управделами. В послереволюционном Кремле была своя столовая, магазин, даже ателье, в котором жены членов политбюро и секретарей ЦК шили себе платья. Это были, так сказать, первые ростки реального коммунизма. Так вознаграждалась лояльность и рвение номенклатуры.
Такого понятия, как "потребительская корзина", при коммунизме не было и не могло быть. Корзины были пусты, потребительство считалось морально ущербным. Зато в арго высшего номенклатурного слоя бытовало словечко "авоська". Это была не та нитяная кошелка, с которой не расставались советские женщины, выходившие на улицу, как на промысел: авось, попадется "дефицит" (попросту говоря, товар). Эта метафизическая "авоська" (или "кремлевский паек") означала набор "элитных" продуктов, никогда не появлявшихся в обычных магазинах, которыми номенклатурные чиновники отоваривались ежемесячно по спецталонам на определенную сумму, исчисляемую фактически по спецкурсу, в специальных местах без вывески. (Мой друг режиссер – документалист Леня Махнач называл клиентуру спецраспределителей не слишком почтительно: «особо одаренными желудками»). Эксклюзивность операции подчеркивалась тем, что делать они это должны были лично. Хотя, конечно, высоким персонам разрешалось нарушать это правило, присылать в спецраспределители водителей или жен. К слову сказать, приобщаясь к политическому таинству, те чудесным образом преображались, обретая особо значительный вид. Если бы тут были посторонние, они бы сразу поняли: вот она – соль земли. Но посторонних в этой очереди просто не могло быть. Так что эта демонстрация значительности была в сущности для себя. Ну и, конечно, для всевидящего ока государства.
В стране победившего коммунизма "авоська" была высшей наградой. Она означала допуск в зону коммунистического потребления, на острова везения, в тайный архипелаг спецраспределителей, дачных поселков, закрытых поликлиник, санаториев, бань, разного рода хозяйств, охот, неволь и прочего чего изволь – всего того, что буйно разрослось из первых ростков реального коммунизма. Так покупалась лояльность номенклатуры в нищей стране. Точно так же, как архипелаг ГУЛаг был коммунистическим адом, архипелаг "АВОСЬКА" был коммунистическим раем. Паек и пайка, бесплатный труд и бесплатное потребление были двумя сторонами одной коммунистической медали. Потом архипелаг ГУЛаг исчез, а архипелаг "АВОСЬКА" остался. Он даже получил немалое развитие по мере гедонизации партаппарата. При Хрущеве партаппарат перестали отстреливать. При Брежневе он уже не скрывал своего желания красиво жить. Правда, как ни напрягалось социалистическое сельское хозяйство, как ни пыхтела промышленность группы "Б", все, что получалось на выходе, это продукты группы «Х». Народу они годились, а вот элите… В общем, нормальные, приемлемые продукты приходилось производить в специальных хозяйствах, где за ценой уже не стояли – речь, естественно, о цене производства. Цена отпуска была фиксированной, символической. Коммунизм в отдельно взятой стране не удалось построить, и его строили в отдельно взятой зоне.