Непридуманное

Но что-то в ней есть. Потому что жизнь тогда и правда поменялась очень резко. Особенно сильно это почувствовали те из моих друзей, чьи семьи волею судеб и послевузовских советских распределений оказались вдали от места рождения, в братских союзных республиках. Еще недавно, во вполне обозримом прошлом, они были уважаемыми людьми, ценными специалистами, ответственными работниками, в часы досуга собиравшие за своим столом большие разномастные компании – а сегодня с ними через раз здороваются соседи и по лестничной клетке, и по тому самому столу. Как-то в один момент вдруг «братья» стали тяготиться родством. Попала в такую ситуацию и семья моего друга Алексея.

Его дед, переброшенный в свое время партией из Липецка в Туркменскую ССР, руководил цехом крупного химического предприятия в Чарджоу, имел в этом солнечном городе квартиру с собственным садом, в котором почти круглый год росло и наливалось соком всё то, зачем так стремились в 20-е годы в азиатские республики все беспризорники Советского Союза. Имелись у дедушкиной семьи и почёт, и уважение – в общем, по тогдашним меркам Борис Моисеевич был человеком из элиты.

Но случился декабрь девяносто первого, и как-то разом во всех жителях большой многонациональной страны проснулось мононациональное сознание. Не знаю, наверное, это не плохо. Но я помню, что у меня в классе в самой средней полосе РСФСР учились азербайджанец, армянин и узбек. И в восемьдесят шестом ни я не считал их какими-то отличными от меня, белобрысого и голубоглазого, ни они на меня не смотрели как-то по-особенному. А белорусов или евреев я до сих пор идентифицировать не умею ни по внешности, ни по фамилии и учиться этому навыку не планирую, уж простите.

Но вернёмся в Туркменистан. Положение ухудшалось, отношение тоже. Работы не было, платить пенсию ещё год назад уважаемому специалисту вновь образовавшееся государство не хотело. Независимость так независимость, и от обязательств тоже. Не мы такие – жизнь.

Первыми уехала дочь с зятем и маленьким Алёшей. Дедушка с бабушкой задержались в надежде всё-таки расстаться с квартирой и садом за деньги, а не оставив всё в дар бывшим соотечественникам, развешивавшим по столбам объявления с призывами не покупать у русских квартиры, а подождать, пока они их просто побросают. Какими усилиями жилплощадь была всё-таки продана, нам не важно, но совершенно ясно, что вырученных средств хватило в Липецке совсем не на хоромы. Поселилась семья моего друга в не самом приятном районе. То есть вы понимаете, что значит в середине девяностых, когда благополучным не мог считаться никакой район, выражение «неблагополучный район»? Я думаю, нью-йоркская подземка восьмидесятых или Гарлем могли считаться элитными кварталами в сравнении с нашими «Соколом», «Тракторным» или «Зоей».

С работой в Липецке было если и лучше, чем в Чарджоу, то лишь в пределах допустимой погрешности, зарплаты и пенсии за инфляцией не поспевали, потому, в очередной раз сказав вслух или про себя мантру «не мы такие – жизнь такая», старики рылись в мусорных контейнерах, спортсмены обматывали кулаки цепями, люди более мирные занимались собирательством. Очередной виток исторической спирали вернул общество к первобытнообщинному состоянию.

Друг мой Лёшка для уважаемой профессии рэкетира был на тот момент, слава богу, маловат годами. Потому с другими своими сверстниками занялся делами чуть менее криминальными – собирал металлический лом (иногда делая ломом то, что таковым пока ещё не являлось), шарил по складам со скрапом (Липецк – город металлургов). Оливер Твист и Гекельберри Финн умерли бы от зависти, слушая про то, как ребята по ночам лазали по железно-чугунным горам с магнитами, как навьюченные тяжёлыми находками (зимой было легче, так как на промысел ходили с санками) тащили свою добычу в круглосуточные пункты приёма, как прятали в снег трофеи от патрулирующих их тропы милиционеров. Но рассказ всё-таки про дружбу, а не про лихие времена.

Дело было летом. Район, в котором жил Лёшка, при всей своей сомнительной благополучности был довольно живописным: сосновый лес, искусственные озёра с песчаными пляжами. Хотя тогда это больше воспринималось не как зона для семейного отдыха, а как тихое местечко для обтяпывания всяких дел, которым не нужны были лишние глаза. И по одной из многочисленных тропинок, петляющих между высокими скрипящими соснами, тащат тяжеленый моток провода, почти целую бухту медного кабеля в изоляции два двенадцатилетних пацана – черноволосый кучерявый Лёшка и друг его Артём, сероглазый плечистый блондин с выгоревшими на летнем солнце патлами. У них очень важная миссия: нужно найти место, где драгоценную медь можно будет освободить от этой самой пластиковой оплётки. Ну то есть нужно зайти подальше, чтобы чёрный дым от костра не был виден из окон домой, граничащих с лесом. Иначе на этот индейский телеграф быстренько прилетят либо шерифы, либо конкурирующие племена, состоящие из более взрослых и физически более сильных обитателей этих прерий. Понятно, что намерения их будут недружественными.

Пока тащили, искали, плутали – начало темнеть. У Лёшки капает кровь с пальца – боевое ранение при добыче трофея. У Артёма со лба капает пот – Тёма, конечно, парень крепкий, каратист, но двенадцатилетний, а кабель тяжёлый, таскали они его долго. Все устали. Посовещавшись, участники конфессии принимают решение кабель спрятать «как он есть», необожжённым. Тем более, что и время надо выждать, а то прямо при сдаче в пункте приёма вместо кабеля могут принять самих Лёшку с Артёмом – кабель-то не сказать, чтоб совсем бесхозным был. Кинули в яму, прикрыли ветками, вышли из леса, разошлись.

На следующий день перепрятали получше – закопали, сухой хвоей присыпали, только им понятный ориентир оставили.

Пришли через неделю. Место то, хвоя на месте, а схрон пустой. Артём ахает и причитает, Лёшка молча подозревает друга. Потом начинает подозревать громко. Артём сначала оправдывается, а потом плюёт на хвою, разворачивается и уходит. Дружбе конец.

Лето было в самом начале, детвора догаджетовой эпохи по домам в хорошую погоду не сидела, пропадала чёрт знает где от звёзд гаснущих до них же, зажигающихся. Наши герои тоже помимо металлоприработков и на велосипедах гоняли, и в озёрах купались – каникулы же. Вот только если раньше они вместе держались, то теперь как-то с совместными прогулками не ладилось. Пролегла между приятелями тонкая медная проволока, разделила мир на «до» и «после».

А то, что это девяностые, все помнят, да? Не время для одиночек, особенно, если тебе двенадцать. Артёму-то попроще, он, как уже говорилось выше, в какой-то секции единоборств тренировался, потому мог домой мимо гаражей возвращаться спокойнее. А вот Лёшка занимался плаванием, навык полезный, но не на суше – во дворах тех лет нужен был либо бокс, либо бег. И вот в один из вечеров, возвращаясь уже домой, услышал Алексей из темноты самые жуткие по тем временам слова, ещё и сказанные с угрожающей растяжечкой:

– Эээ, пацаааанчик!

Красными искрами рассыпался об асфальт брошенный окурок, цыкнул плевок, защёлкали в чьих-то руках модные тогда чётки «зоновской» работы. Как говорилось в одном оскароносном советском фильме, вечер переставал быть томным. Лёшка обречённо приготовился получать по шее, мысленно попрощался с мелочью в кармане и молился, чтобы не порвали штаны или футболку, а то несчастливой шее досталось бы ещё и от мамы. В общем, ситуация была довольно бытовая, но от этого менее страшной не становилась.

И тут, словно Шварценеггер из второго «Терминатора» (только в одежде), на освещённое единственным на весь двор фонарём место вышел Артём. Последовал непродолжительный обмен любезностями, угрозы подстеречь потом по одиночке, ответные уверения в желанности этой будущей встречи – и конфликтующие стороны разошлись в разных направлениях. Дружба была восстановлена со всеми сопутствующими ей атрибутами: летними купаниями с велосипедными заездами и зимним тасканием санок с металлоломом в обход милицейских патрулей.