На счастье

Они появлялись, смотрели на нее, едва скрывая свое отношение, и через силу делали свою работу.

А ей хотелось орать! Орать на них!

Первые два дня ей сочувствовали, жалели.

А потом у некоторых она заметила эти взгляды. Презрительные, грязные. Будто она в г*вне извозилась, и их заставили ее мыть, отчищать.

Но говорить она по-прежнему не могла. Только смотрела на них, а в душе закипал такой гнев, такая ярость, что кулаки сжимались и возникало желание схватить кого-то из этих куриц за волосы и окунуть мордой в унитаз, или лучше головой об стену стукнуть.

От того, что с ней случилось Ксюша не отупела и не сошла с ума, хотя, наверное, это было бы лучшим вариантом. Потому что, когда так смотрят посторонние люди, из раза в раз, изо дня в день, появляются мысли.

Возможно, они правы? Возможно, она сама виновата? Если это случилось именно с ней, значит, что-то… что-то… привлекло того человека.

Вина накатывала на сознание, обрушивалась на тело тошнотворной волной, и Ксюшу опять выворачивало наизнанку.

Следователь приходил через день.

Зачем? Она все равно не могла говорить, только кивала или мотала головой, потом правда, начала писать в телефоне, но пальцы плохо слушались, стоило начать все вспоминать. Буквы двоились перед глазами, руки тряслись. А тело немело и начинало гореть.

Ксюша знала, что ее мыли, когда она была в бессознательном состоянии, но все казалось, что она грязная. Кожа зудела, но там не было сыпи. Зуд был, сыпи нет. Чистая, бледная, с синяками и царапинами кожа рук.

И все равно ощущала себя грязной, испачканной. И хотелось вымыться самой. Своими руками, другим она не доверяла. Но сил не было. Накатывала слабость, в глазах темнело и гудела голова. Врач говорит,– это следствие тяжёлого сотрясения.

Частично она в это верила.

Но в глубине души знала от чего появился такой внутренний запрет. Если мыться, то полностью, и нужно посмотреть на ноги, коснуться себя ниже лобка. Испачкаться. Ее передергивало от таких мыслей, что уж говорить о том, чтоб сделать?

На ноги она так и не смотрела, начинало тошнить и появлялось ощущение, что по ним стекает жидкость.

У нее не было истерик, она не плакала, не кричала.

Молча переносила эти взгляды мерзкие, от персонала больницы, делала вид, что не слышит шепотки и не видит, как мимо палаты порой проходят больные и с любопытством вытягивают шеи, пытаясь заглянуть и сунуть к ней нос.

Плевать было на них. На них всех.

Она провела в больнице уже неделю. А из сокурсников никто даже не пришел ее навестить, писали сообщения, ее стена в соцсетях стала площадкой для излития сочувствия и баталий по поводу системы правосудия. Поэтому, заходить на свою страничку она перестала.

Хуже было от присутствия матери.

Ее милая и добрая мама не понимала, что своими слезами делает только хуже. Эти ее увещевания и причитания «как же так, девочка моя, что же мы будем делать?» просто добивали.

Отец пытался маму урезонить, но та его не особо слушала. Она могла только реветь, гладить Ксюшу по голове и причитать, что ее бедное сердце не выдержит всего этого.

Внутри Ксюша вся кипела, когда слышала это. Ей орать хотелось в ответ, швыряться вещами, бить всех. А ее сердце это выдержит? Выдержит???

Папа в такие моменты отворачивался или вообще уходил из палаты. Его жутко это бесило, но кричать было глупо. Это же мама.

Ксюша старалась не слушать.

Потому что… на душе становилось до такой степени тошно, что казалось, лучше бы она умерла, сдохла бы в том переулке и никогда бы не видела, как ее отец стыдится того, что он мужчина, а мать стала похожа на зареванную курицу.

Когда мама помогала Ксюшу мыть губкой… отворачивала свое лицо, не могла смотреть на тело в синяках и царапинах. Маме было… отвратительно. А Ксюшу тошнило и знобило. Ее раздели и мыли, как маленького ребенка, а она еле сдерживала рвотные позывы.

Но после, стало легче дышать. Казалось, что, протерев кожу влажной губкой с нее стерли следы. И ей стало даже лучше. Ненадолго. Пока не провалилась в неглубокий сон, а потом,– все по новой. Ксюша тонула в болоте, в грязи, захлебывалась ею, а сил вырваться не было.

В груди постоянно давило, как при слезах, они вот-вот должны были быть, и появляется этот отвратительный ком в горле, когда уже не можешь сделать спокойный вдох. У нее этот самый ком не проходил вообще. И грудь давило.

Но она старательно дышала через нос, контролируя каждый свой вдох и выдох. Запрещала себе истерику, запрещала себе слезы.

Мама спрашивала, как же быть?!

А Ксюша мысленно себе повторяла: жить!

Надо жить! Пусть хотя бы так… но раз вышло, что она жива, значит, она будет жить.

Но решение, принятое в голове, это малая часть проблемы. Самая малая.

Ощущение дикого липкого страха, когда просто мимо ее двери проходили мужчины… сердце колотится бешено, в висках стучит, и по спине струится пот. Пальцы снова цепляются за кровать и не дают ее телу сдвинуться с места.

Перед глазами темнота, во рту привкус крови, не ее, чужой. И даже сильно зажмурившись, Ксюша видит злые голодные глаза. И запах… ее снова начинает тошнить.

Папа заходит к ней в палату только постучавшись, сказав, что это он, и выждав немного времени. Так им обоим спокойней. Он не видит насколько ей по-прежнему страшно, а она не видит, как его перекашивает от отвращения к самому себе за ее страх.

Он уже несколько раз подходил прямо к кровати, даже брал за руку, касался. Правда, в первый раз она все же слетела с кровати и просидела на полу пару часов, но сейчас ей хотелось, чтобы папа коснулся.

И он прочитал это молчаливое желание у нее в глазах. Присел рядом на табурет, сначала просто погладил ладонь, а, не увидев глубоко запрятанного страха, все же сжал ее ладошку своей сильной рукой.

Они оба зажмурились.

Петр от облегчения и радости, что наконец, все сдвинулось, и он смог коснуться дочери, не боясь, что она от страха забьется под кровать.

А Ксюша спрятала глаза от отца. И покрепче сцепила зубы. Ее мутило, а внутри все замерло. Но это реакция тела. Просто тела. Головой она понимала, что это ее папа. Родной и любимый. Он не причинит ей вреда, ему можно верить.

Эти мысли она повторяла, как мантру.

Сама она не справится, но папа поможет. Его участие в ее жизни сейчас, как никогда важно. И сердце сжимается радостно, а на языке горчит. В отце она видит больше надежды на свое выздоровление, нежели в матери, это странно и страшно. Потому что она заставляет себя, приказывает себе мысленно лежать на месте, а не жаться к стене и скулить.

– Михаил говорит, ты скоро сможешь разговаривать, отек спадает, – папа немного хрипит, но голос звучит уверенно, – Тебя скоро выпишут, малыш. И у меня есть вопрос…

Папа замолчал, Ксюша видела, как он нервничает и пытается подобрать слова, что совсем на ее папу похоже не было. Но то, что случилось с ней, на многое открыло глаза. На папу, в том числе.

Она ободряюще сжала его ладонь, попыталась улыбнуться и подбодрить его этим, но он лишь нахмурился и замялся.

– Детка, тебя скоро выпишут и нужно решить, что делать дальше, как будет лучше для тебя. Мы с мамой пока не можем… В общем, я предлагаю тебе уехать со мной.

Папа был решителен, он знал, что говорил и что делал. Эта черта характера всегда ее искренне поражала и немного злила, теперь-то она понимает, что он просто привык сначала обдумывать, потом ставить себя на чужое место, и только потом предлагать какие-то действия или же совершать поступки.

Мама была немного импульсивной и чересчур эмоциональной.

Но стоило ей только представить незнакомый город, чужой дом и чужих людей рядом, все внутри взбунтовалось, и она неосознанно вцепилась в руку отца до крови, и захрипела, мотая головой.

Ужас сковал все тело. В голове люди, толпа, и все смотрят на нее. Касаются локтями, плечами. А среди этой толпы она видит его… ненавистное пальто, злые глаза и запах… отвратительный дорогой запах.