Виктор и Маргарита

Кормят здесь отлично: утром, например, были масло, сыр, яйцо всмятку, сырокопчёный окунь с картошкой (я его принял за севрюгу) и чай, а на обед – борщ, мясное рагу, компот. Это я пишу к тому, что, ради бога, мне ничего не присылай. Имеется возможность при прогулке зайти в магазин и купить что-нибудь для баловства.

2 письмо от I8 января 1969 года

Прошла первая, и, видимо, самая трудная неделя относительной изоляции от деятельной жизни. Обстановка далеко не стереотипная, а требующая собранности нервной системы. Перестроить органы на работу в новом ключе дело не простое. При этом нужно было избежать идиотизма больничного существования. Мне это удалось и, кажется, в совершенстве. Надеюсь, что и обратный переход в повседневный мир будет свершён столь же быстро и без потерь для меня как личности.

Несколько разрозненных мыслей.

Особенностью Первой мировой войны было то, что капитализм развязал её, ещё не «выносив» человека войны – равнодушного убийцу. Основная масса солдат, сражавшихся на полях Первой мировой войны, была воспитана в христианском духе. Война выбила из их сознания христианский дух, высвободила и упрочила представление о неискоренимости трагичности человеческого существования. Отсюда герои так называемого «потерянного поколения», столь проникновенно выведенные в литературе Хемингуэем в духе трагического оптимизма.

Фашизм выносил, выродил и бросил на фронты Второй мировой войны миллионы равнодушных убийц. В этом отличие послевоенного поколения Второй мировой войны от послевоенного поколения Первой мировой войны. Нет ещё писателя, который бы с дерзостью Хемингуэя дал анализ современного явления, так называемых «хиппи», с точки зрения их крайней потенциальной опасности. К сожалению, наши журналисты, обладая свойственной им косностью, выводят «хиппи» из потерянного поколения, а это, как видишь, генетически не совсем так.

Не только крупная буржуазия и фашистские главари несут ответственность за содеянные преступления против человечества и человечности, но и народ, весь народ. Недаром генерал фон Курт Типпельскирх в своей «Истории Второй мировой войны» призывает простить немецкий народ, возложив всю вину на Гитлера, как это было сделано в настоящей истории по отношению к Наполеону и французскому народу.

Мысль эту я высказал потому, что от нечего делать прочёл здесь несколько очерков о путешествиях за границу. И показался мне неверным взгляд плавающих и путешествующих (по современному «круизирующих») на явление милых, хотя и заблудившихся «мальчиков и девочек», готовых чуть не немедленно вступить в борьбу с капитализмом. Не так это. Нет.

Врачи, сёстры, нянечки здесь очень внимательны и хорошо воспитаны. Процедурные кабинеты просторны и чисты; воздух в коридорах и холлах кондиционированный. Палата высокая, просторная, проветривается от верхней фрамуги. Соседи по койкам – люди симпатичные. Питание, повторяю, отличное. Правда, для того чтобы до нас добраться, нужно преодолеть подземный коридор длиною в 400 моих крупных шагов. Этим коридором я пользуюсь для прогулок. Туда и обратно быстрым шагом – 8 минут. Делаю три прогулки в день по 2 петли каждый раз. Это примерно 4800 шагов, или 4 км. И то хлеб. Снимут карантин, буду гулять по улице.

3 письмо от 25 января 1969 года.

Здравствуй моя дорогая девочка!

Надеюсь, что ты здорова. Целую. Как я? Слава Богу, Беккерелю, Кюри, Резерфорду, Ферми, Иоффе, Курчатову и присным. Нахожусь, видимо, на пути к выздоровлению, хотя пройден ещё весьма малый отрезок этого пути.

Где-то там, в конце 19 века некто Анри Беккерель работая, представляю себе, в маленькой заваленной всякой ерундой лаборатории, случайно обнаружил, засвеченную фото-пластинку, хотя она, будучи тщательно конвертированной, не могла, не должна была быть засвеченной.

Так в самой буднично-буржуазной обстановке великая мать Природа явила человечеству то, что потом станет его надеждой и проклятьем и получит, может быть не совсем точное название радиоактивности. Далее, к этому понятию будет приставлено слово «естественная», ибо где-то, я представляю себе, в маленькой тёмной заваленной всякой ерундой лаборатории в годы первой мировой, а точнее в 1918 году, Эрнест Резерфорд явит миру искусственную радиоактивность. Правда, он не поверит в практическую ценность своего открытия, которое долго ещё будет бродить в чанах, прежде чем вырвется на свободу в пустынных степях Нью-Мексико и спалит огнём Хиросиму и Нагасаки.

Но некоторым этого покажется мало, и они будут думать, как превзойти содеянное. И тогда возникает мысль применить в дьявольской конструкции оболочку, которая при взрыве превратилась бы в радиоактивный кобальт и диспергированная до атомов, после чудовищных бурь, под умиротворённым, и я почему-то представляю, розовым небом тихо осядет на смиренную землю тысяча километровой смертной полосой. Этого не произошло, видимо, только потому, что миру явилась более страшная вещь, чем кобальтовая оболочка на атомной бомбе, а именно – водородная бомба.

Через год после испытаний водородной бомбы я получил радиоактивный кобальт для технических целей. Триста миллиграмм молчали запечатанные в восьмидесяти килограммовом свинцовом контейнере. Освобождаемые из тюрьмы на минуты эти триста миллиграмм кобальта творили своё беззвучное благодеяние, отыскивая скрытое зло пороков внутри металла, трещины и раковины. Кобальт был похож на сильную дворнягу чутко и верно служившую своему хозяину, мне.

Не мог я знать тогда, что верный пёс (радиоактивный кобальт) придёт ко мне на помощь в трудную минуту жизни, и я верю в его скрытую силу.

4 письмо от 27 января 1969 года

Здравствуй, дорогая Нина (Мартьянова Нина Михайловна, сестра).

Поздравляю с Днём рождения и шлю наилучшие пожелания. Главные из них – пожелания здоровья, бодрости и крепости духа. Мы с тобой заняли ту горушку, с которой видно далеко, но это далеко прячется в дымке времени.

Как ни странно, самое первое моё воспоминание относится к Октябрьскому перевороту. Нижний Новгород. Жили мы тогда на втором этаже маленького двухэтажного здания заезжего двора, напротив Мытного рынка, вблизи площади Благовещения. Помню голубое линялое небо, винтовочные выстрелы, короткие пулемётные очереди. Мои голые пятки ощущают холодок, а может быть, морозец, ибо я был небрежно завёрнут в одеяльце и куда-то влеком, спасаем что ли, вероятно, в конюшню, в ясли, судя по запаху сена и конского навоза. Это был заезжий двор торгового дома «Вагинов и Ко», ныне «Дом колхозника».

Нина Михайловна Мартьянова, сестра Виктора Михайловича. 1948

Тебя тогда ещё не было.

Тебя не было и тогда, когда я вновь был влеком или спасаем что ли, а по-нынешнему эвакуируем в сельскую местность, в древнего вида кибитке по древним дорогам. Пеший татарин, сопровождавший кибитку, монотонно взмахивал пращурской дубинкой над бледной тенью не полностью собранного скелета, который отдалённо можно было сравнить с лошадиным, и покрикивал: «… но Слобода!» – откуда я вывел с определённой точностью, что лошадь, и это всё-таки была лошадь, кличут «Слободой». Иронии я ещё, слава Богу, тогда не понимал.

Шёл 1918 год. И тогда тебя не было. Не было, и всё! Но ты появилась на белый свет всё же раньше, чем я опрокинул первый пузырёк чернил и слизнул их языком со стола.

Велика и незабываема сладость воспоминаний о вкусе чернил!

Ты родилась, видимо, значительно раньше этого знаменательного события. Дело в том, что чернила как таковые я увидел тогда, когда уже научился писать с помощью пера (именно пера!) и лукового настоя или взвеси тёртого кирпича в колодезной воде, которую перед употреблением нужно было взбалтывать, научился писать сакраментальную фразу «Мама мыла раму». Впрочем, в реальность этой фразы я как-то слабо верил потому, видимо, что в те годы никто ничего не мыл. Не было мыла, не было и самого понятия «мыло».