В

Старшая девушка, Виктория, о чем-то рассказывала, — наверное, белый «Веслауэр» ударил ей в голову. Ей лет восемнадцать, — предположил Макс, постепенно отгоняя от себя видение об общине бродяг. Примерно, ровесница Алисы.

Было ли в Виктории хоть что-нибудь от Алисы? (Алиса тоже относилась к максовым критериям.) По крайней мере, то же любопытное сочетание девочки играющей и девочки-не-прочь. Веселая и такая еще неопытная…

Она была католичкой, ходила в монастырскую школу рядом с домом. Заграницей — впервые. Виктория говорила, пожалуй, слишком много о своей религии; раньше она смотрела на Сына Божьего, как молодая леди — на подходящего холостяка, но в конце концов поняла: Он, конечно, не из таких, но за Него стоит целый гарем, одетый в черное и украшенный лишь четками. Виктория чувствовала себя не в силах бороться в условиях подобной конкуренции, и через пару недель оставила послушничество, но отнюдь не церковь — ту, с печальнолицыми статуями, запахом свечей и ладана, которая составляла, наряду с дядюшкой Ивлином, один из фокусов ее безмятежной орбиты. Дядюшка, неистовый ренегат-бродяга, раз в несколько лет приезжал из Австралии, и вместо подарков привозил удивительные рассказы. На памяти Виктории он ни разу не повторился. Но самое важное заключалось в том, что она получала достаточно материала, чтобы в промежутке между визитами создавать свой личный, укромнейший уголок — мир колониальной куклы, в который она могла мысленно играть без перерыва — развивать, исследовать, видоизменять. Особенно во время мессы: здесь присутствовали сцена и драматический фон, готовые упасть зернами во вспаханную почву фантазии. Бог надевал широкополую шляпу и в антиподных частях небес сражался с аборигеном Сатаной во имя и на благо всех викторий.

Алиса же (ведь это был «ее» священник, если я не ошибаюсь) принадлежала к англиканской церкви: англичанка до мозга костей, будущая мать, яблочные щечки и все в том же духе. Что с тобой, Макс? — спрашивал он себя. — Выйди ты, наконец, из этой гримерной, из этого безрадостного прошлого. Ведь это же — всего-навсего Виктория. Виктория… что же в ней так напоминает Алису?

Обычно на подобных застольях Макс умел быть разговорчивым, веселым. Не в виде оплаты за еду или ночлег, но дабы поддерживать форму, тонкое умение рассказывая анекдот, постоянно оценивать, насколько сильна его связь с аудиторией, в случае, если… в случае…

Он мог бы вернуться к бизнесу. Ведь за границей множество туристических компаний. Тем более сейчас, восемь лет спустя, кто узнает его — с усами, крашеными волосами, измененной линией бровей? Нужно ли это изгнание? Конечно, о той истории прослышали в труппе, и она разлетелась по всей английской провинции. Но они любили его — красивого, веселого Ральфа. Прошло уже восемь лет, и даже если его узнают…

Но сейчас Макс понятия не имел, что говорить. Разговор вела девушка, а у Макса не было опыта поддерживать такие темы. Здесь не служили обычных поминок по прошедшему дню — виды! гробницы! забавные попрошайки! - никто не хвастался мелкими трофеями из магазинов и базаров, никто не продумывал завтрашний маршрут; лишь вскользь упомянули о банкете в австрийском консульстве. За столом звучала односторонняя исповедь, Милдред тем временем разглядывала найденный возле Фароса камень с отпечатками трехполостного ископаемого, а двое мужчин слушали Викторию, но мысли их были заняты другим: то и дело они поглядывали друг на друга, на дверь, озирались вокруг. Ужин был съеден, остатки — унесены. Но даже с полным желудком Макс не стал веселее. Эта компания угнетала его, и он чувствовал тревогу. Во что он вляпался? Судя по всему, во что-то нехорошее.

— Боже мой, — произнес Гудфеллоу. Они подняли глаза и увидели сзади тощую, только что материализовавшуюся фигуру в вечернем костюме, увенчанную головой ястреба-перепелятника. Голова грубо загоготала, сохраняя свирепый вид. Виктория громко рассмеялась.

— Это Хью! — восторженно завопила она.

— Угадала, — глухо прозвучал голос из-под маски.

— Хью Бонго-Шафтсбери, — представил Гудфеллоу с натянутой любезностью.

— Хармахис. — Бонго-Шафтсбери указал на керамическую ястребиную голову. — Бог Гелиополиса и верховное божество Нижнего Египта. Эта маска абсолютно подлинная и использовалась, знаете ли, в древних ритуалах. — Он уселся рядом с Викторией. Гудфеллоу нахмурился. — Вообще говоря, это — Гор на горизонте, еще он изображался в виде льва с человеческой головой. Как Сфинкс.

— О! — произнесла Виктория (это томное "о"). — Сфинкс.

— Как далеко по Нилу вы собираетесь спуститься? — спросил Порпентайн.

— Мистер Гудфеллоу говорил, у вас в Люксоре есть дела.

— Я чувствую, сэр, что это — пока не тронутая территория, — ответил Бонго-Шафтсбери. — С тех пор, как в 91-м году Гребо открыл гробницу фиванских жрецов, там не производилось никаких настоящих работ. Конечно, следовало бы взглянуть на гизские пирамиды, но там уже вовсе нечего делать. Лет шестнадцать или семнадцать назад мистер Флиндерс Петри провел детальнейшее их обследование.

"Кто он такой? — спрашивал себя Макс. — Египтолог или же просто человек, цитирующий из бедекера?" Виктория элегантно балансировала между Гудфеллоу и Бонго-Шафтсбери, пытаясь сохранить равновесие флирта.

С виду, вроде бы, все нормально. Два соперника за внимание со стороны молодой леди; младшая сестренка Милдред; Порпентайн, скорее всего — личный секретарь, поскольку Гудфеллоу выглядит вполне солидно. Но что кроется внутри?

Он пришел к ответу, сам того не желая. В землях Бедекера нечасто можно встретить самозванца. Двуличность противозаконна. Такой человек из Гудфеллоу, хорошего парня, сразу превращается в Бэдфеллоу, парня плохого.

Эти люди лишь притворяются туристами. А сами играют в какую-то игру, отличную от максовой, и это его испугало.

Разговор за столиком замер. Лица трех мужчин вдруг потеряли былой энтузиазм. Причиной послужила новая фигура, появившаяся возле столика неприметный человек в накидке и синих очках.

— Привет, Лепсиус, — сказал Гудфеллоу. — Что, устал от бриндизийского климата?

— Я приехал в Египет по одному срочному делу.

Итак, за столом уже не четверо, а семеро. Макс вспомнил свое видение. Ну и чудные здесь пташки! Кто эти двое? Он обратил внимание, как между новенькими проскочила та же "искра коммуникации", что и во взглядах между Порпентайном и Гудфеллоу.

Здесь что, произошла встреча двух сторон? И есть ли тут вообще стороны?

Гудфеллоу, пофыркивая, пил вино.

— А ваш приятель? — произнес он наконец. — Мы, можно сказать, надеялись снова увидеть его.

— Уехал в Швейцарию, — ответил Лепсиус, — к чистому воздуху и чистым горам. Рано или поздно начинаешь чувствовать, что этот грязный юг уже вот здесь сидит.

— Но вы, тем не менее, отправились еще южнее. Мне иногда кажется, что по мере продвижения по Нилу человек приближается к первобытной непорочности.

"Они неплохо рассчитали время", — отметил Макс. Определенным репликам соответствовали определенные жесты. Да, это тебе не твои любительские забавы.

Лепсиус размышлял:

— Ну разве здесь не звериные законы? Никакого права собственности. Постоянный бой. И победитель выигрывает сразу все. Славу, жизнь, власть, собственность. Все!

— Возможно, вы и правы. Но понимаете, Европа цивилизованна. И там, к счастью, законы джунглей недопустимы.

Странно: и Порпентайн, и Бонго-Шафтсбери молчали. Каждый, прищурив глаз, без всякого выражения смотрел на своего напарника.

— Так мы с вами, может, и в Каире встретимся? — сказал Лепсиус.

— Очень даже вероятно, — последовали кивки.

И после этого Лепсиус удалился.

— Какой странный джентльмен! — улыбнулась Виктория, одергивая Милдред, которая подняла уже руку, чтобы запустить камешком в удаляющуюся фигуру.

Бонго-Шафтсбери повернулся к Порпентайну:

— Разве это странно — предпочитать чистое нечистому?

— Это может зависеть от работы, — возразил Порпентайн. — И от работодателя.