В

Дождевая пелена стала плотнее. Белый конверт с гербом на клапане перекочевал с одного конца столика на другой. Твидовый вдруг вскочил, будто заводная кукла, и заговорил по-итальянски.

Удар? Но сейчас нет солнца. Твидовый запел:

Pazzo son!

Guardate, come io piango ed imploro…

Итальянская опера. Айюля затошнило. Он смотрел на них со страдальческой улыбкой. Игривый англичанин подпрыгнул, ударил пятка о пятку и, приземлившись, встал в позу: кулак — на груди, вторая рука распростерта:

Come io chiedo pietа!

Парочку обильно поливало дождем. Сгоревшее лицо — единственный цветной мазок на фоне площади — подпрыгивало, словно воздушный шарик. Невзирая на дождь, Толстяк потягивал кофе и наблюдал за своим резвящимся компаньоном. Айюль слышал, как капли стучат по пробковому шлему. Наконец Толстяк ожил: встал, бросил на столик пиастр с миллимом (avare!) и кивнул напарнику, который, успокоившись, стоял и смотрел на него. Площадь была пустой, не считая конной фигуры Мохаммеда Али.

(Сколько раз им приходилось так стоять: казаться уменьшенными до карликовых размеров на фоне сумерек или какой-нибудь площади? Если композицию этой картины основывать лишь на настоящем моменте, то их можно было бы представить легкими фигурами, передвигаемыми по шахматной доске Европы. Оба — одного цвета, — правда, один из них, в знак уважения к партнеру, стоит сзади по диагонали, — и оба изучают паркет всевозможных консульств в поисках любой — пусть даже еле различимой — оппозиции (любовник, тот, кто заплатит за стол, объект политического убийства) или лицо любой статуи для обретения чувства собственной миссии, а возможно даже и чувства принадлежности к человеческому роду; может, они нарочно стараются не помнить, что любое поле европейской доски, как через него ни ходи, — в конечном счете всего лишь неодушевленный предмет?)

Они выполнили поворот кругом и разошлись в противоположных направлениях. Толстяк — в отель «Хедиваль», Твидовый — по рю де-Ра-э-Тен к турецкому кварталу.

Bo

Впадины на площади заполнились водой, и на поверхности луж появились переплетения концентрических кругов. Около восьми часов вечера дождь стих.

II

Мастер на все руки Юзеф, нанятый в отеле «Хедиваль», несся сломя голову под стихающим дождем. Он пересек улицу и влетел в австрийское консульство через вход для слуг.

— Ты опоздал! — закричал на него Мекнес — маршал кухонных сил. Поэтому вот что, отродье верблюда-педераста, ты берешь на себя пуншевый стол.

Не так уж плохо, — подумал Юзеф, надевая белый пиджак и причесывая усы. С антресолей, где стоит пуншевый стол, прекрасно видно все представление: декольте хорошеньких женщин (ах, груди итальянок — самые восхитительные в мире!) и сверкающее великолепие звезд, лент и экзотических орденов.

Впервые за вечер улыбка осведомленного человека скривила его рот — он мог себе ее позволить с высоты своего превосходства. Пусть резвятся, пока могут. Еще немного, и красивые одежды превратятся в тряпки, а элегантная резьба по дереву покроется запекшейся кровью. Юзеф был анархистом.

Анархистом и далеко не дураком. Он внимательно следил за текущими событиями, высматривая новости, благоприятные для создания хаоса, пусть даже небольшого. Сегодня вечером политическая обстановка обнадеживала: сердар Китченер — последний колониальный герой Англии, одержавший недавно победу при Хартуме, — занимался фуражировкой в джунглях всего в четырехстах милях вниз по течению Белого Нила; еще ходили слухи, будто войско некоего генерала Маршана тоже где-то неподалеку. Британия не желала, чтобы Франция владела хотя бы частью Нильской долины. Если при встрече этих двух отрядов возникнут недоразумения, то мсье Делькассе, министр иностранных дел нового французского кабинета, немедленно развяжет войну. При этом все понимали, что если отряды встретятся, то недоразумений не избежать. Россия поддержит Францию, в то время, как Англия воспользуется возобновлением дружеских отношений с Германией — а значит, с Австрией и Италией.

— Вперед! — сказали англичане, и шарик летит вверх. Юзеф верил в то, что любой анархист — сторонник аннигиляции — должен для баланса иметь ностальгические детские воспоминания, и поэтому любил воздушные шары. Часто ночами, засыпая, он видел себя вращающимся, подобно луне, вокруг весело раскрашенной свиной кишки, надутой его собственным теплым дыханием.

И вдруг в его поле зрения, откуда-то сбоку — мираж! Как для человека, ни во что не верящего, может одна случайная встреча…

Девочка-шарик! Девочка-шарик! Идет, почти не касаясь вощеного зеркала под ногами. Протягивает Юзефу пустую чашку. Mesikum bilkher, добрый вечер; может, вы желаете наполнить еще какие-нибудь полости, моя английская леди? Возможно, он пощадил бы детей вроде нее. Не так ли? Если этому суждено начаться наутро — любое утро, когда все муэдзины смолкнут, а голуби улетят и спрячутся в катакомбах, — сможет ли он, обнаженный, встать на заре наступившего Ничто и делать то, что должен? Именно должен, клянусь совестью!

— О! — она улыбнулась. — Спасибо. Leltak leben. — Пусть ночь твоя будет белой, как сахар.

Как твой живот… Хватит. Она вспорхнула — легкая, как сигарный дым, поднимающийся в огромной комнате. Ее «о» звучали так, будто от любви она сейчас лишится чувств. У лестницы к ней подошел пожилой, седой, крепко сложенный мужчина, похожий на профессионального уличного драчуна, на которого нацепили вечерний наряд.

— Виктория, — недовольно прорычал он.

Виктория. Названа в честь своей королевы. Попытки Юзефа сдержать смех оказались тщетными. Трудно сказать, что его так развеселило.

Весь вечер его внимательный взгляд блуждал по залу в поисках ее. Приятно, когда среди всего этого блеска есть предмет, на котором можно сосредоточиться. Найти ее было несложно. Голос и цвет этой девушки были светлее и легче, чем остальной мир вокруг, и они вместе с дымом поднимались к Юзефу, чьи руки были липкими от пунша шабли, а усы печально и неаккуратно висели — по привычке он машинально покусывал их кончики.

Каждые полчаса появлялся Мекнес и начинал обзываться. Если в пределах слышимости никого не оказывалось, то они принимались осыпать друг друга оскорблениями — как грубыми, так и остроумными, — следуя левантийскому способу прослеживать родословную оппонента, экспромтом создавая с каждым последующим шагом, или поколением, все более невероятный и причудливый мезальянс.

Граф Хевенгюллер-Метш — австрийский консул — большую часть времени проводил в компании своего русского двойника — мсье де Вилльера. Юзеф не переставал удивляться — как два человека могут вот так весело общаться, а назавтра стать врагами? А может, они и вчера были врагами. Он решил, что госслужащие к людям не относятся.

Юзеф потряс пуншевым черпаком вслед удаляющемуся Мекнесу. В самом деле, госслужащий. Да и сам Юзеф — кто он, если не чинуша, слуга общественному благу? Был ли он человеком? Конечно, был, но до того, как принял теорию политического нигилизма. Ну а как просто слуга, здесь, сегодня, для «них»? Нет, он с тем же успехом мог бы быть штукатуркой на стене.

— Но все изменится, — мрачно усмехнулся он и вскоре опять погрузился в мечты о шариках.

У основания лестницы сидела эта девушка — Виктория. Она находилась в центре любопытной сцены. Рядом сидел круглолицый блондин, чей вечерний костюм сморщился под дождем. Лицом к ним в вершинах плоского равнобедренного треугольника стояли седой мужчина, который называл ее по имени, девочка лет одиннадцати в белом бесформенном чепчике и еще один человек с обгоревшим на солнце лицом. Юзеф слышал лишь голос Виктории:

— Моя сестра очень любит всякие камни и ископаемые, мистер Гудфеллоу. Светловолосая голова рядом с ней отвесила вежливый поклон. — Покажи им, Милдред.