Из Египта. Мемуары

– Вот только не надо реветь! Война идет, – с раздражением перебивала Эстер.

– Но я потому и плачу, что война идет, – парировала бабушка Марта, – неужели ты не понимаешь?

– Нет, не понимаю. Увезут так увезут, и дело с концом…

За несколько недель до первого сражения при Эль-Аламейне глава семейства решила прибегнуть к проверенному средству. Она пригласила всех членов семьи пожить в своих просторных апартаментах, пока ситуация не разрешится. Отказаться от предложения не посмел никто, и все съехались, как в Ноев ковчег, парами и по четверо, некоторые из Каира и Порт-Саида, а кое-кто и из Хартума, где были бы в большей безопасности, нежели в Александрии. На полу вплотную разложили матрасы, добавили дополнительные секции к столешнице обеденного стола, наняли еще двух поваров, один из которых разводил голубей и цыплят на случай нехватки продовольствия. Под покровом ночи тайком привели барана и двух овец и привязали наверху, на террасе, рядом с импровизированным курятником.

Днем члены семьи расходились по делам. К обеду возвращались, и долгими летними днями мужчины сидели вокруг стола в столовой, делясь самыми страшными опасениями, дети спали, женщины же тем временем в других комнатах штопали старые и вязали новые вещи. Теплая одежда была особенно нужна, ведь зимы в Германии суровы. В углу у входной двери выстроились крошечные чемоданчики: часть из них сохранилась еще с Турции, со времен юности их владельцев, учебы за границей. Теперь же, потрепанные, в пятнах и пожелтевших наклейках европейских гранд-отелей, они смиренно ждали в прихожей, когда нацисты войдут в Александрию, переловят все еврейское мужское население старше восемнадцати лет и увезут, разрешив захватить с собою лишь чемоданчик с самым необходимым.

Под вечер некоторые члены семьи выходили в город; женщины порой заглядывали в фешенебельный спортивный клуб, давший название району. Однако же к чаю большинство возвращалось. Ужин, как правило, бывал коротким и легким – хлеб, варенье, фрукты, сыр, шоколад и домашний йогурт – с учетом строгости, с которой бабушка Эльза вела семейный бюджет, спартанского режима питания дедушки Вили и простого происхождения прабабки. После ужина подавали кофе, и все собирались в гостиной слушать радио. Слушали и Би-би-си, и итальянские радиостанции; новости неизменно вызывали всеобщее замешательство.

– Я знаю одно: немцам нужен Суэц. А значит, им придется идти в наступление, – настаивал Вили.

– Да, но сумеем ли мы их остановить?

– Разве что ненадолго. А дальше – кто знает? Генерал Монтгомери, может, и гений, но Роммель есть Роммель, – изрекал дедушка Вили.

– И что нам тогда делать? – вопрошала бабушка Марта, всегда готовая удариться в слезы.

– А что тут поделаешь? Ничего.

– То есть как ничего? Мы можем убежать.

– И куда же? – багровела Эстер.

– Куда-нибудь. Не знаю. Убежать, и всё!

– Но куда? – не унималась сестра. – В Грецию? Ее уже захватили. В Турцию? Мы только что оттуда. В Италию? Там нас бросят в тюрьму. В Ливию? Немцы уже там. Неужели ты не понимаешь, что, как только они возьмут Суэц, нам крышка?

– Почему сразу «крышка»? То есть ты все-таки думаешь, что они победят?

– Откуда же мне знать, – вздыхал Вили.

– Нет, ты скажи прямо. Они выиграют войну, придут и нас всех заберут.

На это Вили ничего не отвечал.

– Может, уедем на Мадагаскар? – подавала голос бабушка Марта.

– На Мадагаскар? Марта, я тебя умоляю! – вмешивался дядя Исаак.

– Или в Южную Африку. Индию. Будем всегда на шаг впереди них. Может, они еще и проиграют.

Повисла пауза.

– Не проиграют, – наконец сказала тетушка Флора.

– Раз уж ты так скора на язык, Флора, почему еще не уехала? – с нескрываемым презрением интересовалась Марта. – Почему ты здесь?

– Ты забываешь, что мне уже пришлось бежать.

Флора, задумавшись, глубоко затягивалась сигаретой, потом мечтательно и тоскливо выдыхала дым и, дотянувшись с края дивана, на котором сидела, до чайного столика, тушила в пепельнице окурок. Все взгляды обращались к ней, мужчины и женщины привычно гадали, отчего она все время носит черное, тогда как зеленый цвет куда больше идет к ее глазам.

– Сама не знаю, – прибавляла она, по-прежнему глядя на свою руку, которая продолжала медленно тыкать в пепельницу окурком, хотя тот давно уже погас. – Сама не знаю, – бормотала она. – Бежать-то некуда. Да и устала я убегать. И еще больше устала от раздумий, куда сбежать. Мир не такой большой. И времени мало. Уж прости, – она поворачивалась к брату, – не хочу я никуда уезжать. Я даже путешествовать не хочу. – В гостиной воцарялось молчание. – Сказать по правде, если бы я верила, что у нас есть хоть один шанс, я бы укрылась и в пустыне. Но я в это не верю.

– Такая молодая – и уже такая пессимистка, – перебивал ее Вили со снисходительной улыбкой человека, который знает все, что только нужно знать о перепуганных женщинах и о том, как их успокоить. – К твоему сведению, нигде не написано, что немцы обязательно победят. Может, еще и проиграют. Им катастрофически не хватает горючего, они переоценили свои силы. Пусть себе нападают на Египет, пусть заберутся в самую его глубь. Не забудь, в конце концов пески все равно победят, – приводил он стратегический принцип противника Ганнибала, Квинта Фабия Максима, вошедшего в историю как Кунктатор, то есть Медлитель.

– «В конце концов пески все равно победят». Ах, Вили, – передразнивала его Флора, выходила на балкон и зажигала новую сигарету. – Что это вообще значит? – громко фыркала она, оборачиваясь к сыну Эстер, который тоже курил на балконе.

– Пески все равно победят, – с раздражением повторял Вили, словно смысл этой фразы был ясен с первого раза. – Даже если их планы вторжения безупречны, мы лучше вооружены, у нас лучше снабжение, да и людей больше. Вот увидишь, за несколько месяцев пески пустыни выведут из строя бронемашины Роммеля. Давайте не будем терять надежды. Что-нибудь придумаем. Видали мы врагов и пострашнее; переживем и этих.

– Хорошо сказано, – отвечала Эстер, которая, несмотря на весь свой мрачный реализм, предпочитала мыслить позитивно и так и не сумела заставить себя поверить в неизбежность катастрофы. – Я знала, что в конце концов ты что-нибудь придумаешь, – добавила она, с сомнением впившись в молчавшего мужа тем особым уничижительным взглядом, который члены ее семьи приберегали для супругов на случай семейных сборищ.

– Если мы сплотимся, не будем падать духом, паниковать и слушать досужие сплетни парикмахеров и портних, сестры мои, – подчеркнул Вили, – то выдержим и это испытание. – Он произнес это увещание в единственном знакомом ему ораторском стиле, заимствованном у Черчилля и Муссолини.

– Иными словами, будем ждать, – заключила Марта.

– Будем ждать.

Вот и прозвучало то, что висело в воздухе: так медлит за кулисами пианист, похрустывая костяшками пальцев, прежде чем явиться заждавшимся зрителям; так актер откашливается перед выходом на сцену. Об этом возвещали уверенный блеск глаз Вили, горделиво расправленные плечи и слишком хорошо всем знакомая дрожь в голосе, взлетевшем на безупречную высоту:

– Нам и раньше доводилось выжидать: что ж, подождем еще. В конце концов, каждый из нас – представитель народа, которому пять тысяч лет: евреи мы или нет?

Все оживились, Вили же, не чуждый демагогии, обернулся к Флоре и попросил сыграть что-нибудь из Гольдберга или Бранденбурга[4], как бишь их там.

– То есть из Баха, – уточняла Флора, усаживаясь за фортепиано.

– Бах, Оффенбах, c’est tout la mme chose, это все одно и то же. Todos Lechli[5], все эти ашкеназы, – пробормотал Вили так, что услышала только Эстер. Она мигом обернулась и скорчила сердитую гримаску: «Она же понимает!» Но Вили ничуть не смутился:

– Она понимает только одно, и все мужчины в этой комнате знают, что именно.

4

Вили имеет в виду Гольдберг-вариации и Бранденбургские концерты Баха, путая их названия с фамилией композитора.

5

Lechli – группа евреев-ашкеназов, перебравшаяся из Польши в Салоники и расселившаяся по Османской империи.