Страница 4 из 8
Митрофан Митрофанович ловко снял файл с криво отстеплеренных бумаг и ещё быстрее пробежал глазами по оголённым листам. Хмыкнул, причмокнул, откашлялся и, наконец, выудил из кармана телефон. Спустя минуту к собравшимся подскочил невысокий молодой человек. Его буйная растительность, было такое ощущение, покрывала даже халат, который на фоне смоляной бороды и кучерявой грудины не казался таким уж и белым.
Александр Александрович не преминул про себя отметить, насколько гость различествует с хозяином: от Митрофана Митрофановича разило холёностью за версту и манерностью за тысячу ярдов, тогда как вошедший мог похвастаться лишь аурой дешёвого табака. Однако, едва завмастерской перешёл к возможным причинам сих расхождений, как его собственная судьба подверглась ускоренной перемотке.
Бородатый врач, обозванный Ильёй Ильичом, выслушав полушёпотом сказанные наставления, подхватил примятого раздумьями Бордюрова и нежно выволок из кабинета. Укушенный рассеянностью завмастерской не заметил, как его тело прошлёпало в конец коридора. Дверь, маленького росточка дивчина, тут же напялившая улыбку при виде Ильи Ильича, весьма жёсткий стул и манжет на предплечье.
– Не разговаривайте! – цыкнула медсестра на открывшего было рот Бореньку.
Тот послушно проглотил желавший вырваться комплемент. Оставшиеся без невероятно оригинальной похвалы серьги продолжили мерно покачиваться в ушах.
– Сто пятьдесят на девяносто. Пульс девяносто пять, – застряло в голове Александр Александровича, уволакиваемого Ильёй Ильичом в неизвестном направлении.
Вновь коридор, на который дизайнер явно пожалел красок, череда идентичных дверей, разномастные посетители и одинаково белый персонал.
– Раздевайтесь, – услышал Бордюров, едва его втолкнули в заставленный непонятными приборами кабинет.
– Полностью? – отчего-то стушевался театрал.
– По пояс. Носки снять. Брюки закатать.
Не успел завмастерской как следует ухватиться за особо блестящую пуговицу жилета, как чьи-то добрые и сильные руки привели отзвучавший приказ в исполнение. Нехотя укладываясь на колющуюся морозом кушетку, Боренька пытался разобраться, чего ж в этих руках было больше – доброты или силы? Но едва консенсус приблизился к порогу осознания, как те сами спорные конечности с доброй силой передислоцировали Александра Александровича вместе с его раздумьями на каталку. Противно накрахмаленная простынь улеглась сверху. Сильно добрые руки взялись за что-то у изголовья, и надоевший коридор предстал перед Боренькой с иного ракурса.
Опять разномастные посетители и одинаково белый персонал. Снова идентичные двери, в хаотичном порядке впускающие примятого крахмалом Бордюрова. Писк неопознанных приборов. Трескотня, перепачканная нежующимися терминами. Шёпот незнакомцев. Шорох халатов. Шелест бумаг. Ш-ш-ш…. Да когда же вы все наконец заткнётесь?!
***
– Так и катался я, Ангел мой, до самого вечера! – повествовал в трубку мобильного Александр Александрович, дожёвывая бутерброд с мягким сыром на освещённой уличном фонарём койке.
– Ужас какой, Боренька! – изумлялась посреди кухни Ангелина Ароновна. – Это ж ты целый день ничего не ел?
– Ни маковой росинки! – подтверждал жених, урча переполненным желудком. – Но это пустяки, – он геройски смахнул крошки с губ. – Врач мне вообще сказала, что надобно бы похудеть. Немножечко.
– Сказала? А Митрофан Митрофанович?
– Митрофан Митрофанович? – Бордюров призадумался, неоднозначно кося правым глазом на стаканчик земляничного творожка. – Нет, он, вроде, ничего такого мне не говорил.
– Я спрашиваю, почему не он твой врач? – терпеливо разъясняла Ангелина, морщась от уколов досады.
В районе грудины, там, хорошо внутри, некто приступил к ремонту: небрежно содрал распластавшийся по стене ещё в прошлом веке ковёр и вот уже поглядывает на любимые обои в до боли пошлый цветок. Аведь пред сброшенным творением заслуженного ткача даже моль в молитве лапки складывает. Эдак неизвестный деятель и до того гарнитура доберётся, что распад Чехословакии пережил. Не трожь, собака! Это всё моё. Моё! Косое, уродливое, переваренное временем, но моё!!
– Так и Митрофан Митрофанович тоже мой врач, – радостно оповестил Александр Александрович, облизывая затисканную йогуртом ложечку. – Будет меня оперировать. Он же хирург. Ты не знала?
– Не знала, – у сдавленного ревностью горла не получилось сказать громко. – Я тебе звонила. Целый день.
– Так я не слышал, Ангел мой! Да и некогда мне было. Говорю же, как меня взяли в оборот, так только сейчас и отпустили. До сих пор голова кругом!
– Это у тебя от голода, – понимающе вздохнула невеста.
– И я сразу тебе звонить, – Боренька удовлетворительно смял пустой стаканчик, от которого всё ещё соблазнительно веяло земляничкой. – Только в магазин сбегал за перекусом и тут же тебе набрал. Ужин-то мне ещё не положен. Официально я здесь только с завтрашнего дня.
– Да-да, – Ангелину Ароновну больно куснуло чувство вины, – Как обследование? Что врач сказал?
– Сказала, что стентами дело не решить. Будут шунты ставить.
– Боже мой, всё так плохо? – если бы не малые габариты кухни и не на своём месте стоящая табуретка, испуганная невеста непременно плюхнулась бы на пол.
– Почему плохо? – распалялся энтузиазмом жених, шебурша изумрудным пакетиком грильяжа. – Всё очень даже хо-ро-шо.
– Но стенты, шунты, – Ангелина Ароновна пыталась прорваться сквозь раздражающий шелест. – Как будто ты для них и не человек вовсе, а робот какой-то.
Завмастерской добродушно ухмыльнулся, сдавил неродными коренными ореховую массу и, поудобнее устроившись на обмоченной фонарём койке, пустился в интерпретацию услышанного от медиков. Декламация воспоминаний давалась Бордюрову с трудом из-за прилипшей ко рту улыбке. Новоявленный пациент, едва совладав с аппетитом, оказался беспомощен супротив воли уголков губ, норовящих зацепиться за ушные мочки.
Александр Александрович самым безответственным образом прошляпил час, когда ЦеКа откусил знатный ломоть от его приязни. А, может, то была минута, потому и не столь совестно? Или вообще секунда. Всего миг! Когда время с колоссальным отрывом опережает мысли. И для преуменьшения срама от безрадостного участия в гонке нужно не думать – сразу делать. Тогда вылупляется шанс избежать позорного позора а, ежели в скорлупке хорошо покопаться, можно отыскать намёк на крохотную кроху собственно лидерства.
Хитрый домик облапошил Бореньку, а ведь работник искусства ещё днём готов был поклясться на самом дорогом из ближнего магазина – на нарезке якобы швейцарского сыра, что никогда, даже на смертном одре, он не проникнется симпатией к сей богадельне. Но особняк цвета неопознанного салата вдруг прекратил казаться столь отвратительным. Просто-напросто взял и завязал, точь-в-точь театральный осветитель Сергей Сергеевич. Решительно так, бескомпромиссно, раз и навсегда. Поступок палача тьмы справедливо претендовал на звание подвига, несмолкаемые аплодисменты и толстые рулоны поклонников, изгвазданные сердечным обожанием и не менее честной завистью. В общем, сулил пожизненные честь и хвалу повелителю софитов, если бы не одно но. Локомотив с благим деянием путешествовал по миру ровно сутки, вплоть до станции Юбилей гардеробщика Крючкова. Но та срамная история прошла мимо воспылавшего любовью к ЦеКа Бордюрова.
Болтая попеременно то в трубку, то обносоченными по самые коленки ногами, завмастерской наслаждался больничной атмосферой. Наверное, она напоминала ему театр: перемешанный с нафталином аромат интриги, базовые нотки корвалола и бутербродов с колбасой, подёргивающиеся во имя энергосбережения лампочки, заискивания люда – преимущественно коллег рангом ниже, предпочтительно женского пола. Бордюров млел. Публика таяла, будто сахар в кипятке. А глюкозу Александр Александрович уважал не меньше подмостков, причём во всех её проявлениях: будь то бублик ванильный или плитка шоколада, карамельные леденцы или земляничный творожок.