Не смей меня желать

Марк согласился на эту работу только потому, что его просила мать. Он не хотел высовываться из своей скорлупы, но нужно или сдохнуть, или продолжать жить. Правда, Марк не думал, что жить будет так сложно.

В глазах белокурой холеной нимфы, когда она просто взглянула на него, застыл ужас. Не страх, а брезгливый ужас. Так смотрят на дохлую крысу или полуразложившийся труп врага.

И это чувство не было напускным. Именно под этим надменным взглядом голубых глаз он в полной мере осознал собственное ничтожество. У него даже одежды нормальной нет. Водолазка и та от Игоря – младшего брата, а он двухметровый здоровяк. Есть несколько комплектов формы, которую он теперь не имеет права носить, и старые вещи. Рубашки с воротником, открывающим шею, майки с коротким рукавом. Но если нимфу пугает один шрам на щеке и небритая физиономия, что с ней и ей подобными случится, если позволить им разглядеть больше? Люди предпочитали делать вид, будто войны нет, а если есть, то где-то далеко, и следов она не оставляет.

Валерий Иванович говорит, что гардероб – его забота. Определенный круг, определенные требования и необходимость одеваться за чей-то счет тоже бьют под дых. Марк никогда не чувствовал себя таким униженным. И нищим. Он защищал Родину, он был уважаем и не сомневался в своем будущем. Он не боялся умереть, у них на службе это нормально. А вот такого исхода предположить не мог.

Ему всю жизнь внушали, что солдат – расходный материал, но почему-то не объяснили, что делать, если на войне ты стал не нужен, но чудом остался жив.

Мир красивых богатых девочек, роскоши и сытой жизни ему не знаком.

Горничная ведет Марка в его комнату. Совсем молодая девчонка, она краснеет, смущается и старается не пялиться на его шрамы. А Марк идет и делает вид, что ему все равно, мечтая лишь об одном – остаться в одиночестве и выдохнуть.

Комната большая. Марку, привыкшему к спартанской обстановке казармы, она кажется огромной. Высокие потолки, огромное окно, выходящее во двор на бассейн. Кровать, куда можно уложить не одну белокурую бестию, роскошная ванная комната. Гардероб, как и обещал наниматель, с одеждой. Все чужое, непонятное. Здесь неуютно находиться, потому что нет ощущения, что это твое. В казарме с жесткой койкой, тумбочкой и вешалкой в углу – было. А тут нет. Придется привыкать. Только сейчас времени на это нет, сейчас надо переодеваться и приступать к работе. Марк чувствует, придется нелегко. Девчонка ясно дала понять, что думает о нем и о планах своего отца.

Ника

Лучше выйти через «черный ход», чем скандалить и кому-то доказывать свое право жить самостоятельно, без страшных, как моя смерть, надсмотрщиков.

В узком платье перелезать через перила на лестницу неудобно, но я подтягиваю повыше подол и, аккуратно спустившись по ступеням, прыгаю на землю, тут же угодив в чьи-то сильные объятия.

– Тихо! – слышу на ухо, и я почему-то подчиняюсь хриплому, угрожающему голосу. Не ору, а аккуратно разворачиваюсь, все еще сжимая в руках туфли, и смотрю в отстраненно-холодные зеленые глаза своего телохранителя. Вот какого дьявола он здесь делает? Неужели так необходимо мне мешать? Даже побрился, мерзавец!

– Ты! – от возмущения задыхаюсь, с неудовольствием отмечая, что в отличие от взгляда, руки у него обжигающе-горячие. – Что ты здесь делаешь?

– Охраняю. – Он пожимает плечами и отступает в сторону. Видимо понимает, что я не кинусь в дебри сада, петляя, словно перепуганный заяц. Я действительно не собираюсь убегать. Это глупо, а вот кинуть в охранника туфлей очень хочется.

Он действительно переоделся. И это не дешевая одежда, которая сидит так, будто ее сняли с чужого плеча. Я чувствую папочкин вкус. И на это спонсировал. Он у меня может. Снова водолазка, закрывающая шею, тоже черная. Правильно: мы ведь едем на похороны; графитовый костюм, гладко выбритое лицо, черная короткая стрижка и шрамы, как напоминание о том, кто он. Ветеран. Военный, мать его, кто-то там в отставке. Пожалуй, он мог бы быть симпатичным, наверное. В другой жизни. Сейчас же он просто пугает, а шрамы… они довершают образ. Сильнее них пугают только глаза.

Костюм на нем сидит хорошо, даже слишком хорошо. Подчеркивает военную выправку, размах плеч, только вот рубашка ему бы пошла больше. К чему эта ложная скромность? Да, точно рубашка.

– Я хочу, чтобы ты носил рубашки, – говорю прежде, чем успеваю подумать и испытываю минутный стыд. Но потом думаю: «А что? Меня же представили как вздорную девицу со склочным характером? Он знал, на что шел, пусть терпит. Это первый мой каприз в череде многих».

– Это невозможно, – отзывается он и поворачивается ко мне спиной. – Пойдемте, машина у входа. Нам стоит поторопиться, в это время в городе могут быть пробки. А опаздывать на похороны нехорошо.

– За мной заедут. Ты сейчас не нужен, – стараюсь ответить как можно тверже.

– Если вы о том распонтованном парне на красной «мазде», то он уже поскандалил у ворот с охраной и уехал. Ваш отец выдал на этот счет распоряжения. Теперь вам можно ездить только со мной.

– Он совсем потерял края? – возмущаюсь я и получаю холодный ответ.

– Это вы сами у него спросите.

– Не думаешь же ты, что я пущу тебя за рычаг управления своей девочки?

– Не думаю. – Он даже не поворачивается. – Но теперь у нас мальчик, и управляю им я.

– Да че за дела такие?! – раздраженно топаю ногой и замираю возле огромного черного монстра. «Крузак», вроде бы. Или что-то такое, я не большой спец по джипам.

– Я так понимаю, это тоже папочка? – интересуюсь, с трудом сдерживая бешенство.

– Солдаты могут за всю жизнь заработать себе… – он пожал плечами. – Ни на что. Хоронят нас за счет государства. Поэтому вопрос глуп.

– Ну и зачем такая работа нужна?

– А затем, что кто-то должен сделать так, чтобы ты каталась на дорогих машинах и не переживала, что ночью кто-то может тебя убить. Так повелось, что в моей семье традиционно занимаются этим. А в твоей – зарабатывают деньги. Так сохраняется вселенское равновесие. Садись.

Он говорит спокойно. Боль в его голосе слышится, но связана она не с деньгами. Его тревожит что-то другое. Впрочем, какое мне дело?

– Вот и сдох бы на своей войне, чтобы похоронили за государственный счет, а не портил мне жизнь и нервы из-за папочкиной прихоти.

– Я старался, – совершенно серьезно замечает Марк. – Но что-то пошло не так. Поэтому я здесь, и тебе придется меня терпеть.

Его ответ такой искренний, что мне становится нехорошо. Мало кто серьезно предпочел бы смерть жизни, а он, похоже, сожалеет как раз из-за того, что вынужден жить. В горле комок, а новый телохранитель теперь пугает еще сильнее.

– Я не привыкла терпеть! Я привыкла избавляться от всего, что меня не устраивает!

– Зубки обломаешь, маленькая рыбка-пиранья, – говорит он и открывает передо мной дверь. Я дуюсь, но сажусь в дорогой кожаный салон, пахнущий новым автомобилем. Этот запах ни с чем не спутаешь.

До места проведения похорон я обиженно молчу. Хочется, чтобы мероприятие прошло спокойно. Прощание в маленькой церкви, невысказанные слова, тишина, а не вот эти вечные вопросы: «Ника, а что за мрачный красавчик таскается за тобой, не отходя ни на шаг?», «Ник, что за урод? Отец нанял такого, чтобы он тебя точно не трахнул?» – это Паша. Вот почему он такой грубый?

– Отец нанял его мне, потому что он воевал и убивал, – огрызаюсь я, сбрасывая с плеча руку, которую парень туда по-хозяйски водрузил минуту назад.

– Солдаты – расходное мясо на поле боя, – снисходительно замечает Паша, совершенно не стесняясь того, что мой охранник идет следом. – А тут… те, кто там не нужен. Никчемные неудачники.

– Папа работает с лучшими, смирись, Паша, – фыркаю я и спешу уйти. Нет, сама я могу, как угодно отзываться о Марке, но позволить оскорблять его другим, значит оскорблять меня, отца и честь семьи. А к чести семьи мы относимся очень трепетно. Поэтому с Пашей я больше не разговариваю, хотя понимаю, почему он истекает ядом. Его повернули от ворот моего дома. Те самые охранники без рода и племени. Не Марк, но такие же, как он, и поэтому Паша злится. А еще на фоне моего телохранителя парень выглядит мелким и смешным. Марк производит впечатление, и неожиданно мне начинает это нравиться. Да, он пугает, но, что приятно, не одну меня.