Пища дикарей

Мы с Иваном переглянулись и промолчали. Алексей стал было допытываться:

— А вы, Мария, извините, не знаю, как по батюшке, как же вы его. Кто его нашёл-то в лесу? Или сам выбрался? А, Ванька?

Я сказала:

— Сам, конечно. Приезжаю, прихожу по адресу — а он весь в крови, только что приполз. Даже не помог никто, пустая улица.

— А когда это было?

— Уже пятый день.

— Сегодня пятница. Значит, в воскресенье! Так пили все. Зачем на улицу? Пурга была в воскресенье. Ну, ты, Иван, молодец. Просто заговорённый. Пули тебя не взяли, медведь не осилил. Долго жить будешь. А инвалидность — это временно!

Иван ответил, что постарается, и отвернулся к стене.

Алексей тут же деликатно простился, велел обращаться по любому поводу в любое время и заверил, что прямо сейчас отправится за медвежьей тушей.

* * *

Я был в сильном смятении, не мог к ней повернуться. Довёл чем-то до слёз. А теперь она знает и про инвалидность, и про Чечню, и про десант. Это совсем никуда не годится. Про тот бой много писали и передавали. Ещё свяжет. Украинка, которая рассказывает чеченские сказки. Всё не так, всё не туда! Я, кажется, начинаю к ней привязываться, но что-то не то между нами. Какое-то излишнее понимание. Притом только с её стороны. А я не понимаю почти ничего. Откуда она взялась? Какая такая точность в судьбе вывела её на мой след? Почему она так странновато смотрит? Что такое наболтал я в бреду за эти смертные дни и ночи?

Слишком много вопросов. Они лезли, я пытался отвечать, отбивался от них и всё время ждал при этом, что мой доктор заговорит. Так и не заметил, как от излишней тревоги заснул.

* * *

Я не знала, заснул Иван или просто не хочет видеться. Только чувствовала, что надо помолчать. Сам повернётся, сам заговорит. Долго он так не пролежит: ему на этом боку неудобно, я знаю.

Мне молчание было на руку. Мне требовалось время, чтобы осмотреться. Не сказала ли чего лишнего, не раскрыла ли себя? Кажется, нет. И второе — привести в систему новую информацию.

Главное — инвалидность Ивана. Это одна из причин его попытки погибнуть. Для воина — а он воин, ещё какой — инвалидность, конечно, хуже смерти. «На ложе, мучимый недугом, один он молча умирал». Вот именно, один. Родители умерли от горя. Это добавило ему страданий. Больше никого рядом, похоже, не оказалось. Да и кому тут оказаться — деревня в сто дворов. Если бы была какая, дождалась бы, конечно. Такого-то парня.

Итак, доктор, оставлять пациента одного вам нельзя. Клятва Гиппократа. Этот красивый гяур должен захотеть жить. Вот задача. Но как её решить? У воина прострелена душа. Лечить можно только душой. А ваша, доктор, душа, частью сгорела в костерке, где остался Аслан, а частью зарыта на окраине Томска.

…Эти пять месяцев в Томске, может быть, пострашнее драки в Аргунском ущелье. Там хоть был азарт. А тут — сплошное отчаяние.

В городе полно кавказцев, китайцев и среднеази-атов. Торгуют, что-то промышляют, мостят тротуары фигурной плиткой, отделывают фасады домов. Среди кавказцев полно наших, чеченцев. И они-то чаще всех заговаривали со мной. По-чеченски. А я пожимала плечами и нараспев отвечала с кубанским акцентом, который казался мне похожим на украинский: «Шо вы сказалы? Як-як? Та не понимаю я по-таковськи».

Из-за этих встреч пришлось поселиться на рабочей окраине, рядом с фабрикой, где делали спички и палочки для эскимо. Напросилась квартиранткой к старушке, которая жила одна в небольшом домишке. Рядом был пруд, за прудом — красивый православный храм, ещё не вполне восстановленный, но уже работающий. Старушка водила меня туда в платочке и учила молиться: «Отче наш, иже еси на небесах, избави меня от лукавого, не введи во искушение». Я молилась искренне и каждый раз плакала, потому что во мне уже плотненько росло дитя смертного кровосмесительного греха. Я всей душой молила Создателя избавить меня от этого греха. И все дни трудилась у старушки на огороде, надрывалась изо всех сил, чтобы помочь Богу в Его заботах о моей душе. И тайно глотала кое-какие медикаменты.

Но мощное спортивное здоровье долго не поддавалось. Аллах сжалился только в конце пятого месяца. Схватки начались на грядках, куда я таскала воду в самых больших вёдрах.

Я сказала бабе Насте, что схожу в лес за грибами. И не услышала, что она ответила. Эти полчаса до леса и немного лесом были похожи на последний бой, когда я стреляла в Ивана. Только кругом были не голые буки и дубы, а высоченные, жёлтостволые, вечнозелёные сосны. И акации, но не деревья, как на Кавказе, а кустики, мне по плечо, с нежными мелкими листиками, с жёлтыми цветочками. И грибы под ними. Тоже не такие, как на Кавказе. Моховики, подосиновики. Красиво. Монументально. Вечностью веет.

И я шла в вечность. И всю красоту запоминала. Потому что это было время умирать. Не шахидской смертью, а обыкновенной женской. В медленных мучениях и позоре. Умирать вместе с обречённым ребёнком, у которого уже сформировалась нервная система. Я хорошо училась в Ростовском мединституте, по акушерству имела «отл», как и по остальным предметам. Даже по латыни. Но из всей латыни мне теперь вспоминались только три слова: «Финита ла вита».

Но жизнь кончилась только у моего несчастного сынишки. Он выпал беззвучно, уже мёртвый. Кругом были кусты тальника, такого же, как на Кавказе. А рядом бежала небольшая речка, имени которой не знаю до сих пор.

Я достала из корзинки маленький столярный топорик, точно такой же, как был у моего деда. Вырубила среди кустов могилку поглубже, выстелила гибкими ветками и уложила в неё свою грешную душу. Завалила, утрамбовала, сравняла с землёй, присыпала сушняком и пошла мыться. Речка была грязноватая и очень мелкая. Из илистого дна торчали железные прутья и разный мусор. Как раз напротив меня за колючую проволоку зацепился презерватив и полоскался, как белый флаг. В этом месте было противно умирать.

Впрочем, умирать везде противно. Особенно, если знаешь, как выглядит мёртвое тело.

Мёртвое не может выглядеть красиво.

Я вернулась без грибов и сказала бабе Насте, что, кажется, заболела. Она ответила, что ведь и говорила мне о моей бледности, а я не стала слушать. Теперь пусть я отдохну, всей работы по дому не переделаешь.

И три дня ухаживала, как за родной внучкой. Она была совсем старенькая. Я к ней так привязалась, что сразу не могла уехать, прожила до ноября. Денег она с меня за постой не брала. Я расплачивалась помощью по хозяйству да разными покупками. На прощанье подарила ей телевизор. Но совсем остаться не было сил. Рано или поздно пришлось бы устраиваться на работу, перемещаться по городу, постоянно опасаться встречи с соплеменниками. А у них, я убедилась, глаз на своих был очень намётан.

Но главное — могилка. Я не ходила к ней. Не хватало духу. Да это было и не нужно. Она во мне. Маленькая и ледяная. У Аллаха нет бесплатных подарков.

* * *

Я лежал лицом к стене и всем затылком, всей спиной чувствовал, как плохо Маше. Она тихо, как кошка, ходила по комнате и почему-то не могла восстановить дыхание. Так дышат, чтобы не плакать. Снова слёзы. Почему? Чем снова обидел? Или у неё другая психика, другие причины для слёз? Те, которые она привезла с собой? На томский север из Краснодара. Или не из Краснодара?

Она металась и дышала открытым ртом. И не видела, что мой рот тоже нараспашку. Зато могла видеть, как напряжена моя спина — по той же причине. Я стал слезлив после ранений. Алёшка напомнил о родителях, и я легко представлял теперь, как они получили весть о моей гибели и что чувствовали. Как выжигало их души бессилие. И как не выдержало сердце — сначала у отца, потом у мамы. Отец тоже носил в себе пулю. Сквозь крышу бэтээра получил в 68-м году, когда с дружеским освободительным визитом посетил Чехословакию, в составе мотострелковой дивизии, которая базировалась в братской Германии, в восточном секторе. Мама тогда его ждала все три года. И дождалась.