Страница 12 из 19
Для такого позера и фанфарона, как федотовский чиновник, роман Булгарина примерно то же самое, что висящий на стене кинжал или те же папильотки. Модный аксессуар и знак престижа. Новоявленный орденоносец тщится «приобщиться к культурке», но хамским обращением с книгой выдает свое духовное убожество. «Опрятность дома вокруг себя есть как бы знак самоуважения. От опрятности вещественной в параллель потребуется и опрятность нравственная», – пояснял художник в своем дневнике.
Брошенная книга автоматически становится бросовой вещью. Символически обесценивается, приравнивается к скомканной на столе газете «Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции» с огрызками колбасы. Блистательное воплощение хогартовского мотива упавшего предмета! Но если Хогарт эксплуатирует этот мотив нарочито искусственно, то Федотов имитирует естественность. Зритель вначале воспринимает книгу как забытую на полу ее владельцем и лишь затем – как изображенную художником на картине.
Судя по всему, кавалер книжку не осилил, а то и вовсе не начинал читать. Этим он напоминает сразу трех персонажей Гоголя: грезившего «орденком на шею» Барсукова; Манилова с книгой, вечно заложенной на четырнадцатой странице; лакея Чичикова, «имевшего благородное побуждение к чтению книг, содержанием которых не затруднялся». Не случайно Федотова часто называли «Гоголем в красках». В упрощенно-обобщенном смысле роман Булгарина в «Свежем кавалере» символизирует мнимую просвещенность, комическую претензию на образованность.
Впрочем, книжные страницы вполне сгодятся и для папильоток – весьма распространенная практика, упоминавшаяся еще российским поэтом-сатириком XVIII века Антиохом Кантемиром: «Медор тужит, что чресчур бумаги исходит На письмо, на печать книг, а ему приходит, Что не в чем уж завертеть завитые кудри». Юный Пушкин шутливо советовал использовать графоманские сочинения для ухода за усами: «Чтобы не смять уса лихого, Ты к ночи одою Хвостова Его тихонько обвернешь».
Павел Федотов был хорошо знаком с творчеством обоих поэтов, что подтверждал в мемуарах тот же Дружинин: «На полу, на этажерке и возле стола разбросаны были книги: в изобилии валялись Винкельман, Пушкин и английские учебные книжечки. По книжной части в квартире Федотова всегда можно было найти что-нибудь необыкновенное: или том Кантетира [Кантемира], или какой-нибудь журнал екатерининских времен…» Виссарион Белинский, отчаянно ругая булгаринские тексты, дал подобным опусам насмешливое определение «фризурная литература» (фр. friser – завивать). Дескать, такие романы годятся разве что для завивки волос.
Уильям Хогарт. Юный наследник, 1735, резцовая гравюра на меди, офорт
Уильям Хогарт. Юный наследник (деталь)
Скрытая ироническая параллель папильоток и книг в «Свежем кавалере» заставляет также вспомнить варварский обычай XVIII – первой трети XIX века: так называемое «книжное живодерство». Переплеты шли на изготовление обуви, страницы использовались как упаковочная бумага. Очередная отсылка к Хогарту – картине «Юный наследник» из сатирической серии «Карьера мота». Башмаки, залатанные кожей из переплета семейной Библии, – впечатляющее свидетельство вопиющей скупости и беспримерного цинизма скряги-богача. Дополнением этой омерзительной детали служит брошенная на пол еще одна, рукописная книга – домовая летопись (англ. memorandum book), примечательная описанием мошеннического избавления от фальшивого шиллинга.
На подошве одного из башмаков можете заметить золотой герб – подметка, вырезанная из переплета старой Библии… Не значит ли это в настоящем смысле попирать Божие слово ногами?.. Я не удивился бы нимало, когда бы на старом халате нашего эконома нашел заплаты, выдранные из книги Премудрости Соломоновой, когда бы зимняя шапка его была подбита плачем Иеремии или пророчествами Аввакума…
А еще федотовский чиновник с его сомнительными папильотками напоминает Марка Волохова – героя романа Гончарова «Обрыв», имевшего гадкую привычку вырывать страницы из книг, чтобы засмолить папиросу или сделать трубочку для чистки ногтей и ушей. «Дай ему хоть эльзевира, он и оттуда выдерет листы». «Обрыв» написан позднее «Свежего кавалера», но зафиксированное в нем порочное обращение с книгой позволяет воспринимать роман и картину в едином контексте.
Вновь вернемся к Булгарину, чья близость к власть имущим вносит в картину Федотова тонкий смысловой нюанс. Угодливое чиновничество – целевая аудитория булгаринских сочинений, одобренных главным цензором Бенкендорфом и самим Николаем I. В пространстве картины валяющийся под стулом Булгарин оказывается в одной компании с храпящим под столом хожалым, мелким служителем при полиции. Обратим внимание: хожалый хотя и вусмерть пьян – но с двумя «Георгиями» на груди! «Тоже кавалер, но из таких, которые пристают с паспортом к проходящим», как иронически аттестовал его сам художник. Этот колоритный образ он искал долго и наконец создал портрет с натуры, предварительно приняв на грудь вместе со своей «моделью».
Чинуша чванится не просто «первым в петличке орденком», а орденом Святого Станислава третьей степени – низшим в иерархии государственных наград Российской империи, но открывающим перспективу получения дворянства. В 1845 году действие царского указа было приостановлено, однако замысел картины возник у Федотова раньше – и чиновник, скорее всего, успел, подсуетился. Знать, не так и комично его ликование. И вымарать с холста Станислава, как потребовал было цензор, так же невозможно, как убрать книгу Булгарина, – иначе разрушился бы весь сюжет.
Если орденоносец все же заглядывал в «Ивана Выжигина», то чтение явно подхлестывало его амбиции, разжигало самолюбие. Роман Булгарина живописал возможности достижения успеха и, ко всему прочему, служил своеобразным пособием «по карьерному росту». Эраст Кузнецов в документальной повести о Павле Федотове интерпретирует старательно выведенное имя автора на титульном листе как визуальный упрек художника своему персонажу-зазнайке. Книга как деталь-улика, живописный «вещдок». Она рассказывает и разоблачает, поясняет и порицает.
История «Свежего кавалера» становится куда любопытнее в сопоставлении с его первоначальным замыслом. Исходной версией была зарисовка сепией, которую одобрил маститый баснописец Иван Крылов. Окрыленный похвалой литературного мэтра молодой художник создает на основе рисунка свою первую работу в масляной технике. Раскрытый потрепанный томик изображен почти на том же месте, только это уже другое произведение – роман Поля де Кока «Мусташ» (1838). Так содержание жанровой сценки пусть не кардинально, но меняется.
Французский писатель Шарль Поль де Кок имел в России той поры, пожалуй, не меньшую популярность, чем Фаддей Булгарин. Его сочинения служили образчиками фривольной литературы. «Мусташ» наиболее лаконично охарактеризован тем же Белинским: «Роман Поль де Кока: больше о нем сказать нечего».
Авторское описание рисунка в виде сатирической мини-поэмы заканчивается басенной моралью: «Победу празднует порок, Нахально носит свой венок И если встретит вдруг презренье, Уж не раскаянье, а мщенье В душе порочной закипит: К злодейству шаг, коль совесть спит».
Критический пафос исходной версии картины сильнее, чем финальной. И книга тут не просто характеризующая, но заостренно сатирическая деталь, исполненная едкого сарказма. На сепии Федотов изобразил человека, укорененного в разврате и готового на низость ради карьеры, тогда как на масляной картине чиновник просто ребячески честолюбив. Поведение чиновника на сепии постыдно – а на итоговом полотне скорее просто забавно. В масляном исполнении акцентирована житейская пошлость, на зарисовке – циничное похабство. Так комедия разврата эволюционирует в комедию тщеславия. Дрянь-человечишко трансформируется в горе-героя.