Страница 3 из 6
— Филь, Филь, — дергала его сестренка за штанину, — а правда, что ты двух татар завалил? Правда, Филь?
— Да ладно вам, — говорил сдержанно отец. — Отдайте его Параске, она вон, бедная, вся поизревелась.
— А я ль не изревелась, — всхлипнула мать.
Тут подскакал сотский и, хмуря брови, спросил:
— Кто такой? Чей холоп?
— Да наш он, чей же еще, — ответил отец.
Крестьяне, обступившие их, начали объяснять, что это свой, из их села, Филькой зовут.
— Наш это, наш, — подтвердил, похлопывая Фильку по плечу, староста.
— А оружие откуда? — строго спросил сотский.
— Сам добыл, — ответил Филька, радостно улыбаясь. — Кто из татар мне его по доброй воле-то отдаст!
— Ну тады ладно, — сказал сотский и, громко прикрикнув на беженцев, — Не отставай! Поспешай! — ускакал в голову отряда.
Немного погодя, когда все успокоились, Прасковья рассказала, что отряд они встретили в лесу и привели дружинников в село. Татар порубили всех, ни один не ушел, а главный их, которого сперва взяли в плен, начал угрожать, что на подходе большое войско и что хан за своих батыров отомстит нещадно, но сотский не стал его долго слушать, а, сказав в ответ, мол, не лыком шита Русь, разрубил мечом пополам. А вот теперь все уходят к князю в город, князь войско собирает.
— Войско — это хорошо, — сказал Филька. — Я тоже в войско пойду. — Он похлопал по татарскому колчану.
Прасковья заглянула Фильке в глаза, но ничего не сказала, а только, продолжая идти рядом, прижалась сильнее к его плечу.
А Филька уже забыл про войско. Наши все целы, и это хорошо, — думал он. Но вот незадача: веревка! Как она а лесу оказалась? Корова-то ведь вернулась… С веревкой…
— Слышь, Прасковья, ты не помнишь, та корова, заблудившаяся, с веревкой вернулась, или без?
— Какая веревка, Филь? — Прасковья недоуменно взметнула брови.
— Да наша, с красной лентой. Помнишь? С нею корова пришла из леса, когда плутала, или без нее?
— Так, Филь, неужто я помню? — Прасковья виновато улыбнулась, прижалась к Филькиному плечу. — Филь, ты не серчай. До веревки ли мне сейчас. Тут от татар чудом спаслась…
— А где эта корова? — спросил Филька, оглядывая колонну. — Чего-то я ее не вижу. Прасковья вздохнула:
— Все, нету больше ее. Стрела в нее угодила… Староста добил, чтоб не мучилась. Боярин ругаться, наверное, нещадно будет… А, я вспомнила! На ней была веревка-то. Корову же к жердине привязывали…
Филька остановился:
— Была, говоришь?
Сзади на них налетели, толкнули, они стали мешать.
— Ну, чего встали-то?
— Татар дожидаться решили?
— Фильке, видно, мало двух-то, решил еще сотню положить!
Вокруг дружно захохотали. Филька спохватился, зашагал снова.
— Значит, Прасковья, слушай мужнин наказ, — заявил он неожиданно после недолгого раздумья. — Сейчас ты иди со всеми в город, а я сбегаю назад, в село. Надо кое-что посмотреть. Сдается мне, нечисто тут дело… Потом нагоню… или в город приду…
— Филь, ты что? — Прасковья вцепилась ему в руку. — Ты что удумал? Не пущу!
— Да мигом обернусь, вот увидишь. Не боись за меня, я шустрый! — Филька щелкнул тетивой лука и, отцепив-таки пальцы Прасковьи, выскочил из колонны. Оглянувшись, крикнул растерявшимся своим: — Идите со всеми в город! Я мигом, и стремглав побежал через лее в обратном направлении.
Если напрямую, то до села не так уж далеко, к ночи Филька рассчитывал быть со своими в городе. Он сам до конца не понимал, что его заставляет вернуться в село. Какое-то странное чувство не то тревоги, не то смутного неверия в случившееся бродило в душе. Что-то не то было во всем происходящем: корова вроде как вернулась, но точь-в-точь такая же задрана в лесу; и веревка… Две стало веревки, а была одна!
Приближаясь к селу, Филька принял все меры предосторожности, но ничего подозрительного не было — в лесу тихо, татары, видно, ушли. На окраине леса Филька остановился.
Села не было. На его месте чернели и кое-где еще дымились остовы изб. Стая воронья кружила над пепелищем, и больше никого, ни одной живой души. Ни татар, ни своих.
Филька перекрестился и, спотыкаясь, с трудом переставляя подгибающиеся ноги, заковылял через луг, через вытоптанные лошадьми огороды к ближайшей разрушенной до основания избе.
Кислый запах гари ударил в нос. В груди у Фильки похолодело. Вороны при его приближении поднялись с зловещим карканьем, закружились над головой; где-то завыла собака, тоскливо завыла, по покойнику.
Будто что подстегнуло Фильку, он через проулок выбежал на дорогу, разделяющую село на две половины, и замер, не веря глазам.
Возле опрокинутой подводы в дорожной пыли сидел староста. Он словно присел отдохнуть, прислонившись к ней боком, да и задремал на солнцепеке.
Филька ничего не понимал. Он же только что видел его на проселке, уходящим со всеми в город!.. Подбежал к нему, взял за плечо и отпрянул, увидев две стрелы, торчащие из спины. Потревоженное тело от прикосновения повалилось на спину, выгнулось из-за стрел, не дающих распрямиться, голова откинулась, подставляя обезображенное вороньем лицо солнцу.
Филька оторопело уставился в это лицо, попятился — и тут увидел еще одного убитого. Кто-то обезглавленный, раскинув руки, лежал на поваленном, забрызганном кровью плетне. И рядом, в высокой траве, белело чье-то тело, а там, дальше, — еще, и еще, и еще…
Филька, потрясенный, попятился, споткнулся о что-то бесформенное и кровавое, чуть не упав, испуганно шарахнулся в сторону, и завывая сквозь зубы, закружился на одном месте.
Мать святая богородица! Да что же это такое!.. Да как же так?!…
Рванулся к своему дому, не желая верить в увиденное, совершенно ничего не понимая.
От родной избы остались лишь два изъеденных огнем столба да груда обгоревших поленьев. Филька замер возле разбитой калитки. Во дворе лежал отец, его родной отец… Там, на проселочной дороге тоже был его отец…
Голова наполнялась гулкой пустотой, в которой, как колокол, ухало сердце. Филька подошел, склонился над отцом. Страшная, почерневшая от крови сабельная рана шла наискосок от ключицы — через грудь, до пояса. У Фильки задрожали руки, он опустился рядом на колени и, раскачиваясь, едва слышно затянул что-то протяжное от безысходной тоски. В голове все громче гудела пустота, и рассудок, иссякнув, опустился на невидимое дно этой пустоты…
Что-то заставило Фильку подняться. Он бесцельно бродил по двору, поднимая с земли какие-то вещи и тут же их отбрасывая. На глаза попалась тряпичная кукла. Он долго смотрел на нее, потом кинулся к пепелищу и начал разбирать его, растаскивая не успевшие остыть горелые балки. Вскоре он нашел тела матери и сестренки, вынес их и положил рядом с отцом, присел около, затем, отыскав заступ, здесь же, во дворе, вырыл могилу. Похоронил родных, закрепил наскоро сколоченный из жерди крест и побрел, не разбирая дороги, в сторону леса.
Большая безмолвная туча, появившаяся откуда-то, скрыла солнце. Тяжелый багровый свет повис над селом. Туча клубилась в полном безветрии, в ее серой ворочающейся глубине полыхали зарницы.
И тут пустота внутри Фильки лопнула, сломалось что-то с протяжным звоном под напором неимоверного нервного напряжения, и какая-то новая дикая сила ворвалась в его душу.
Филька запрокинул голову и, грозя побелевшими кулаками пылающему зарницам, небу, закричал:
— Господи! Боже всемогущий! Все в твоих силах, но объясни мне, за что?.. За что ты мне выбрал такую страшную кару?!.
Небо безмолвствовало, лишь гортанный крик воронья да далекий собачки лей на краю села ответили ему.
— Бог! Где ты?! Где твоя справедливость? Где твое милосердие? — опять крикнул Филька недосягаемым огненным зарницам, равнодушно вспыхивающим и гаснущим в глубоком чреве бескрайней тучи.
Постоял, опустив безвольно руки, повернулся к селу лицом, трижды поклонился.
— Прощай, отец, прощай, мать, прощай, сестренка… Прощайте все, — сказал он уже не своим, чужим, севшим голосом, еще раз поклонился низко, до земли, и вошел в лес.