Страница 5 из 15
Печальным примером таковой может служить случившаяся вскоре вторая бомбардировка Севастополя, когда, только оставаясь на бастионах в ожидании штурма, сухопутная армия потеряла более 6000 человек.
Илья Ильич сообразил, что его гренадеры сейчас не видят своего офицера, к которому кроме редкого уважения питали и чувства сродни сыновним. «Ну и нечего мне им лишний раз показываться и подвергать их чувства излишним испытаниям», – решил штабс-капитан, тем более что весьма серьезное испытание вскоре предстояло ему самому.
Он направился в сторону вала, по склону которого то и дело катились, остывая, раскаленные ядра, растерзанные плетеные туры, а то и тела матросов в куцых шинелях, не менее истерзанных, после чего по дощатому трапу взбежал наверх, на батарею, прозванную «Андромедой» по кораблю, с которого сняты были для нее орудия. Тут в артиллеристских двориках, сложенных из дикого камня на глине, громыхали чугунные пушки и, словно пекари на адовой кухне, в одних рубахах управлялись матросы-артиллеристы 32-го экипажа. Здесь же стояли, сидели и палили поочередно, высовываясь поверх развороченного бруствера из мешков с песком, Тобольского полка ротные штуцерники[8].
Минут через пять расспросов и глухонемых объяснений…
– Может, вам офицерика, ваше благородие? – спросил один из штуцерников, седоусый почти старик с номерными погонами, не особо отвлекаясь от заколачивания пули Минье в семилинейное «переделочное» ружье, стуча камнем по шомполу. – А то там висит один, при золотых эполетах, на втором нумере, – он махнул камнем куда-то позади себя.
– Благодарствую, – простонародным манером поблагодарил штабс-капитан и, ухватив за плечи с контрпогончиками синюю французскую шинель, прокряхтел: – Этот вполне сойдет.
Ухваченный Пустынниковым французский вольтижёр[9], распластавшийся поверх дырявых мешков, нехотя пополз туда, куда так стремился при жизни и вот наконец достиг цели. Уронив с рыжей макушки красное кепи, он свалился на дощатый настил под ноги штабс-капитана. Глухо звякнул тесак в кожаных ножнах.
Илья скептически осмотрел трофей: «Черт его знает, как вообще француз взбежал на вал, будучи продырявлен пулей? Из одного только рвения, должно быть».
Влетев в распахнутую «крымскую» шинель с капюшоном, круглая пуля русской гладкостволки, разворотив грудь пехотинца, образовала в спине кровавую язву величиной с алтын. Но, к счастью, на покойнике узлом под воротник была повязана теплая накидка. Как раз если забросить пелериной за спину, то и не видно будет…
– Вот что, дети дядьки Черномора, – спустя пару минут обратился «воскресший» французский пехотинец к прислуге, суетившейся вокруг «длинной» 36-фунтовой корабельной пушки.
«Дети дядьки Черномора» – это обращение к морякам с затопленных кораблей было самое подходящее, ведь «самотопами», как поначалу бывало, их уже мало кто осмеливался назвать. Всем стало очевидно, что оборона города во многом на плечах «самотопов» и держится.
– Запыжуйте-ка пороху поболе на холостой выстрел, – попросил «воскресший» француз.
Штабс-капитан зачерпнул пригоршней воду из кадушки, из которой временами окатывали орудийный ствол, но утерся рукавом шинели, выпачканной в земле, и даже растер грязь тут и там с привычностью театрального грима. Должно быть, чтоб более походить на траншейного сидельца-пехотинца, чем на невольного артиллериста бастиона.
– Ну-с?
Почернелый от пороха и банно-мокрый фейерверкер пожал плечами и, видимо, в силу усталости безразличный ко всему, кроме линейки бестужевского прицела, молча кивнул канониру.
Тот, бросив вкручивать в бомбу свинцовую трубку взрывателя, подал пороховой картуз.
Многопудовая пушка, возвращать которую после отката должны были дюжина человек, с оглушительным грохотом отскочила на колесном лафете как игрушечная, метнув из жерла саженый язык пламени и бурно разрастающиеся клубы порохового дыма. В дыму, огладив напоследок пшеничные усики большим и указательным пальцем, растворился новоявленный француз, приподняв обугленный пеньковый щит амбразуры и оставаясь совершенно незамеченным со стороны неприятеля.
Переделке для стрельбы пулей Минье расширительного типа подверглись в основном пехотные капсюльные ружья образца 1852 года, но, как показала боевая практика, переделку гладкоствольного ружья в нарезное никак нельзя было назвать удачной.
Командир 1-й карабинерной роты Алексопольского егерского полка В. Зарубаев писал: «У введенных у нас во время осады, переделанных в нарезные, ружей французские пули Минье после двух или трех выстрелов не входили в дуло. Солдаты загоняли пулю ударами камня по шомполу. Шомпол гнется в дугу, а пуля не поддается. Колотили, как в кузнице. Солдаты приносили сальные огарки, смазывали пулю, но все не помогало. Ружья, переделанные в нарезные, раздирались по нарезам. Немудрено, что в таком положении офицеры приходили в отчаяние, а солдаты бредили изменой».
– Что, приятель, близок локоть, да не укусишь? – мимоходом спросил французский вольтижер французского же фузилера[10], проворно лавируя в извивах ложемента.
– Ah? – не понял тот чуждого уху афоризма, пусть и прозвучавшего на чистейшем французском языке, поэтому, опустив штуцер Тувенена, проводил незнакомца недоуменно-хмурым взглядом.
В ложементах, с таким трудом отбитых у русских в порядке возмещения за неудачную попытку захватить бастион, – впрочем, привычно неудачную, – кипела работа. Летели груды земли с бруствера, переносимого на другую сторону; выкорчевывались туры со щебнем, чтобы быть противопоставлены бастиону; звенели кирки, ломая под ногами скалу; глухо шлепались друг на друга поднесенные мешки с песком. И, само собой, ради острастки, то и дело в сторону бастионного вала, ощетинившегося жерлами пушек в амбразурных гнездах, палили подвезенные с французской параллели полевые орудия. На апокалипсические свалки трупов никто особого внимания не обращал, едва удосужившись перебросить за бруствер безжизненное тело то в синей французской, то в серой русской шинели.
Особо не понравилось штабс-капитану Пустынникову, что саперы неприятеля взялись закладывать прорехи в укреплении не чем-нибудь, а ломом известняка, который достаточно легко добывался тут же – стоило только громыхнуть кайлом по желтоватой слоистой скале под ногами, чтобы получить порядочный пласт камня. Не понравилось, поскольку тут же в скале тянулся замазанный глиной, неприметный с виду штроб с проводом в вощеной оплетке, который вел к фугасу, зарытому на глубину двух саженей посреди ложементов. Не ровен час, докопаются.
На фальшивого француза никто пока не обращал внимания, если не считать капрала с двумя золотыми нашивками на предплечье, рявкнувшего вдогонку на предмет: «Шатаются тут бездельники!» Но у «мосье» Пустынникова в руках была саперная кирка с локоть длиной, прихваченная у зазевавшегося французского пионера[11], и слишком уж озабоченный вид, чтобы можно было придраться к нему толком.
«Черт, так и есть», – потер Илья раскрасневшийся шрам на лбу, завернув за угол ложемента, петлявшего зигзагом по всем правилам фортификационного искусства.
Раскрошив изъеденную временем известняковую плиту цвета порыжелой кости, французы чудом еще не заметили обрывок провода, присыпанный каменной крошкой. Впрочем, найти его – вопрос времени.
Неровной плиткой известняка двое бородачей-егерей[12], скинув шинели и ранцы из рыжеватой телячьей кожи, закладывали провал, образовавшийся в ряду погрудных корзин с землей. Плитку для сего добывали тут же по мере необходимости, и это предвещало, что вот-вот обнаружат толстый провод.
8
По 26 человек на роту вооружались нарезным оружием самых разных типов, в то время как французы и англичане были вооружены штуцерами практически поголовно, в среднем до 80 % против наших 40 % к концу войны.
9
Французский пехотинец, отличавшийся малым ростом. Из них формировались особые роты в противовес гренадерам, карабинерам и другим великанам.
10
В то время фузилеры составляли основную часть французской пехоты.
11
Сапера.
12
Егеря – наиболее обученная и опытная часть пехоты, своего рода спецназ.