Преодоление

- "Янтарь", ждать не могу - топлива нет. Буду садиться с ходу, втемную. Смотри, чтобы прожектористы со своими машинами на посадочную полосу впопыхах не выскочили!

- Не беспокойтесь! Безопасность обеспечим. Нижняя кромка облаков рваная, высотой от ста до трехсот метров.

В словах руководителя полетов слышится тщательно скрываемая тревога. Сохатый хорошо понимает подполковника. Наэлектризованные, наполненные водой облака засветили экраны локаторов посадочной системы, в них невозможно найти его самолет. Руководитель полетов превратился в созерцателя, вынужденного ждать, чем закончится полет. Ответственность и понимание сложности обстановки тяжело наваливаются на него, учащают дыхание, заставляют тревожно биться сердце.

Иван Анисимович по опыту знает, как не просто ждать с микрофоном в руке, сознавая, что в сущности-то и нечем помочь летчику. Обстановка требует активных действий, а ты вынужден лишь удерживать себя от необдуманного слова, резкой интонации, чтобы не навредить.

"Как и чем мне он может сейчас помочь, если не знает и не видит, что и как я делаю? Ему неведомо, о чем я думаю и как себя чувствую... Мне тяжело, а ему, наверное, еще хуже от всей этой вынужденной сознательной "бездеятельности".

...До земли - тысяча метров, Аэродром в двадцати километрах. Значит, еще три с половиной минуты войны с погодой.

Сохатый принуждает себя работать спокойно, не торопясь. Управлять ему приходится прежде всего собой, а уже потом самолетом.

- Штурман, готовиться к посадке. Пристегнуться на катапультном кресле!

- Разрешите, командир, этого не делать. Нижнее переднее стекло моей кабины дождем почти не заливается. Если буду глядеть в него, то, возможно, помогу в выводе самолета на посадочную полосу, да и высоту подскажу перед посадкой.

- Быть по-твоему. Прижмись к стеклу, гляди и подсказывай. Шторки фонаря открою на трехстах метрах. Напомни на всякий случай, чтобы я не заработался под ними.

Чем ближе земля, тем больше напряжены мысли и тело. Ивану Анисимовичу приходится периодически заставлять себя расслаблять мышцы ног, рук и спины.

- "Янтарь", шасси, закрылки выпустил. Курсовой маяк работает. Высота двести пятьдесят метров. Бол-танка. К посадке готов!

- "Гранит", посадку разрешаю! Самолета не вижу. Идет дождь, ветер порывистый!

Отсчет времени пошел на секунды. Их осталось только пятьдесят. Земля в ста пятидесяти метрах, до посадочной полосы три километра, вокруг по-прежнему темнота. Никак не разберешь, вышел самолет из облаков или нет. Да это сейчас и не главное.

Сохатый приказывает себе: "Только приборы! Приборы до самого последнего момента!" Основное внимание - стрелке курсового маяка. Во что бы то ни стало надо удержать ее на нулевой отметке. А для этого необходимо провести самолет по острию ножа, иначе "Ил" не попадет на посадочную полосу шириной в шестьдесят метров.

Смотреть вперед бесполезно: вода уже не струится, а падает ревущими потоками на ветровое стекло, закрывая его сплошной стеной. Что может увидеть шофер ночью в ливень из автомобиля, несущегося без света по дороге на скорости двести пятьдесят километров в час, если у него нет на ветровом стебле "дворников"? У шофера перед летчиком огромное преимущество: он может остановиться. А на самолете не притормозишь и задний ход не дашь.

- Командир, идем правильно! Доверните вправо на два градуса!

Осталось сто метров, а в лобовом стекле фонаря пилотской кабины, кроме черноты, - ничего. Иван Анисимович попробовал включить фары... Свет упирается в потоки воды, отражается от них хрустальным цветным ореолом обратно и слепит его. Перед самолетом вырастает непроницаемая зеркальная стена, и кажется, что самолет сейчас ударится в нее.

Фары выключены. "Так лучше, - решает Сохатый. - Но садиться придется вслепую, не видя полосы... Отступать уже поздно".

- Шатуров, как заход?

- Хорошо! Еще градус вправо, а то чуть сносит.

Сохатый исправляет курс на этот нужный градус, поворачивает картушку компаса на миллиметр.

Впереди кажется что-то начинает проглядываться светящееся.

Высота пятьдесят метров...

Летчик продолжает вести самолет по приборам; боковым зрением видит справа и слева от себя мелькание огней подхода - "Ил" идет в световых воротах, летит на полосу.

Только теперь Сохатый уверовал: "Буду на полосе. Остается посадка..."

- Штурман, подсказывай высоту!

- Понял! До полосы пятьсот, высота двадцать метров. Идем правильно.

- Говори короче!

- Десять!.. Пять!.. Полоса!..

Иван Анисимович переводит двигатели на холостой ход. Смотрит в боковые стекла фонаря, чтобы не утянуть штурвалом бомбардировщик от боковых огней полосы снова вверх.

- Три!.. Один!

Колеса стукаются о бетон.

Сохатый настороженно ждет: отойдет машина от бетона или нет? Если отскочит, возможно серьезное осложнение. За один полет две посадки совсем нежелательны. Вторая может быть аварийная, так как шасси на грубый удар не рассчитано. Три секунды ожидания, и на губах его появляется подобие улыбки: "Обошлось без второй посадки".

Бомбардировщик катится по полосе. Впереди два километра бетона, залитого водой, превратившегося в настоящий каток, на котором почти бесполезно тормозить. Но тормозить надо. Сохатый выключает двигатели. Снизу по крыльям, фюзеляжу и двигателям "Ила" гулко бьют вылетающие из-под колес фонтанные струи воды.

Стихия продолжала жить своей жизнью, но экипаж уже отделил себя от нее. Выше, над их головами, остались низвергающиеся водой на землю грохочущие и полыхающие пламенем тучи.

Земля!

Самолет еще не остановился, а к сердцу Сохатого приливает радость. Хочется немедленно поделиться ею с теми, кто пережил и перечувствовал напряжение последних минут вместе с ним, помог выбраться из трудного положения.

- С прибытием домой, экипаж! Спасибо за успешный полет!

- А вас, командир, поздравляем с лучшей посадкой.

- Нет, Шатуров, эта посадка не моя. Она наша, общая!

- Товарищ генерал, у нас не самолет, а глиссер, - замечает стрелок-радист. - Под нами целая река на бетоне!