Преодоление

- Хорошо, командир!

Сохатый выруливает на взлетную полосу. В полумраке кабины - мир светящихся фосфором стрелок и цифр приборов, отчего ночь словно еще плотнее накрывает остекление фонаря пилота. Впереди видно лишь около сотни метров сереющего бетона.

- "Янтарь", я - "Гранат", к взлету готов! - докладывает Сохатый.

Двигатели работают на полных оборотах, но тормоза удерживают бомбардировщик на месте. В ответ на доклад впереди вспыхивает зеленым глазом семафор: старт разрешен. Иван Анисимович включает фары. Яркий сноп лучей высвечивает отдающий холодом бетон, который кажется Сохатому мостом, повисшим над бездной и ведущим в никуда. Через мгновенье он убирает ноги с тормозных педалей, и корабль устремляется вперед.

В наушниках шлемофона звучит голос штурмана, отсчитывающий скорость:

- Сто пятьдесят... сто семьдесят, двести...

- Пора! - Сохатый берет штурвал на себя - машина в воздухе! Земля выскальзывает из света фар вниз, и бомбардировщик с разбегу ныряет в ночь, чтобы через несколько секунд войти в облака.

"Ил" взбирается все выше, но по-прежнему нет звезд. Перед глазами Сохатого только приборы. Слепой полет жестко регламентирует последовательность действий, требует от пилота огромного внимания.

Внутри самолета свой микромир. В "Иле" - три человека: летчик, штурман и стрелок-радист. Они вместе решают одну задачу. Может быть, точнее сказать - не вместе, а сообща: ведь каждый находится в отдельной кабине.

Штурман, как навигатор и бомбардир, располагается в носовом, застекленном во всю ширь фюзеляжа салоне. Именно в салоне, даже с удобствами, которые неожиданны в таком, в общем-то, не очень большом самолете. От командира штурмана отделяют катапультное кресло и приборная доска летчика.

Продолговатой хрустальной каплей примерз к верхней части фюзеляжа плексигласовый фонарь кабины пилота. За ней шестнадцать метров керосиновых баков и бомболюков, обтянутых гладким дюралем. И только там, в самом хвосте, за килем и рулем поворота, под стабилизатором, - рабочее место стрелка-радиста, начиненное радиостанцией и пушками.

Люди в самолете не видят друг друга, но лаконичные доклады по внутреннему телефону объединяют их. Размеренная, спокойная, лабораторная работа, только под полом кабины - одиннадцать километров облачной глубины, над которой самолет летит со скоростью двести метров в секунду.

Введен в действие автопилот, и Сохатый на время превратился в летчика-контролера. Но годами выработанная привычка быть готовым к любой неожиданности заставляет его непрерывно следить за режимом полета. Приборы работают добросовестно. И все же Иван Анисимович ощупывает их придирчивым взглядом. Такова летная мудрость: "Верь в машину, но годами настороженно ожидай отказ, чтобы вовремя принять необходимые меры". Постоянное выискивание неисправностей не самопринуждение - привычка. Глаза цепко вбирают показания приборов, но через какие-то промежутки времени Иван Анисимович осматривает и тело бомбардировщика - увидеть лед еще до того, как сработает сигнализация. В мерцающих отблесках навигационных огней кажется, что крыло самолета удлинилось, стало массивней и работает напряженней. Эта зрительная иллюзия ему всегда приятна - бомбардировщик выглядит внушительней. Впервые заметив такую метаморфозу, Сохатый долго не мог успокоиться. Искал объяснение увиденному и удивившему его явлению. А разгадка оказалась до обидного простой. Понятия "больший" и "меньший" всегда относительны, а в облаках все видимое заключено в одном самолете, его сравнить не с чем и метры его размеров теряют привычный смысл.

При выходе из облаков вверх, к солнцу или к луне и звездам, Сохатый всегда испытывает особое чувство - радуется открывающемуся простору днем и беспредельной глубине Вселенной ночью. Это ощущение всегда пронзительно остро. Наверное, что-нибудь подобное испытывают голуби, вылетая из полутемной голубятни в чистое, наполненное до краев солнечным светом небо. Но восхищаясь грандиозностью панорамы, Иван Анисимович чувствует и что-то вроде обиды за себя и самолет: в безбрежном мире бомбардировщик превращается в ничтожную пылинку.

Иногда Сохатому бывает особенно горько от этою сравнения. И тогда, чтобы утвердиться в своих маленьких победах над необозримым пространством, он начинает вновь осмысливать свои и самолета возможности, заставляет себя вспомнить, с чего начиналась авиация. Мысленно выстраивает в ряд известные ему самолеты тридцатых и сороковых годов, думает о летчиках той поры. Возвращение к прошлому всегда вызывает у него добрую ироническую улыбку по поводу тогдашних скромных возможностей и рождает гордость достигнутым. Он со своим самолетом уже не кажется себе бессильным мотыльком. "Мы тоже не лыком шиты, - говорит он себе, - кое-что можем и обязательно еще многого добьемся".

- Командир, подходим к полигону.

- Хорошо! Штурман, как локатор и прицел?

- Все в порядке, цель вижу, Разворот вправо на двадцать градусов! После разворота докладывайте: "На боевом курсе".

Сохатый доворачивает самолет на нужный курс.

- Шатуров, управление самолетом на тебя! - приказывает штурману. Разрешение на бомбометание получено. Теперь вы, товарищ полковник, первая скрипка в нашем квартете. Если сфальшивите, то никто не поправит: сброшенную бомбу сачком не поймаешь и к цели не поднесешь.

- Ничего, командир. Думаю, что наши старания окупятся. Держите режим поточнее. Перехожу на обзор цели.

- Давай, трудись!

Из-под пола кабины до летчика доносится: "тук-тук, тук-тук, тук-тук" это антенна бомбоприцела вместо прежнего плавного вращения рывками перебрасывается слева направо и обратно, высвечивая узкий участок местности, на которой расположена мишень.

Слушая антенный перестук, Иван Анисимович думает: "Уцепился штурман за цель, как клещ. Теперь его от нее никакой силой не оторвешь. Для Шатурова сейчас ничего не существует, кроме блестящих точек на темном экране прицела, в одну из которых он обязан попасть". Несколько последних доворотов машины штурманом, и "Ил" замер на курсе. Еще секунды - и сброс.