Преодоление

"Только бы не опоздать!"

Под крыло уходит крыша последнего дома. За ним - улица, ширина ее метров тридцать.

"Пора! Места должно хватить!"

Иван что есть силы посылает левую педаль руля поворота до отказа вперед, а ручку управления самолетом берет полностью на себя. Так он еще в аэроклубе вгонял У-2 в штопор. Отрабатывали они тогда не столько ввод в фигуру, сколько последующий вывод из нее, чтобы не бояться возможного срыва машины в штопор из-за грубой ошибки при освоении пилотажа... Иван почувствовал под ногой дрожь педали. Дрожала, вероятно, не нога, а действительно, педаль, потому что в отклоненный до предела руль поворота упиралась струя воздушного потока и закручивала самолет, заносила его юзом в сторону, поэтому не только педаль - весь По-2 трясло.

Самолет начало вращать, он завис над улицей, наклоняясь все больше мотором вниз... Сохатый полностью взял ручку управления на себя, надеясь удержать машину в горизонтальном положении хотя бы еще несколько секунд. Теперь их жизни зависели от того, на каком угле пикирования встретится машина с землей.

"Высоты уже нет. Возможно, самолет не успеет перейти на нос, и тогда ударимся о землю плашмя. Пусть бьется чем угодно: крыльями, колесами, хоть хвостом, но только не мотором. Удар мотором - пожар и смерть".

До земли осталось метра три, от силы - пять. Сохатый отталкивает от себя теперь уже бесполезную ручку управления самолетом. Успевает отклонить ее в сторону, чтобы при ударе не распорола ему живот или грудь. Левой рукой закрывает лицо, а правой упирается в борт кабины.

"Пусть сначала ломается то, без чего можно прожить, а уж потом голова, если не повезет... Вот и все!"

И в это время По-2 крылом цепляется за землю. Карусельным вращением центробежные силы тащат его по улице куда-то в сторону. Что-то с треском ломается, через головы пилотов летят какие-то детали. Сохатого бьет о борт, по голове и лицу течет влажное, липкое. Но сознание его отмечает: "Живой! Живой пока, раз слышу всю эту какофонию".

Вдруг он улавливает запах бензина: "Ну, что дальше? Пожар или нет?"

Еще несколько длинных секунд, и он с удивлением, с радостью ощущает, что жив. "Живой... Живой!"

- Безуглый? Ты цел?

- Норма, командир! Выскакивай быстрей!.. Бензин!..

Сохатый обрадованно расстегнул привязные ремни сиденья и, чувствуя благодарность к немудрящему приспособлению, быстро сбросил их с плеч. Не первый раз ограждали они его от синяков, а точнее - спасали жизнь.

Привычным жестом взялся за передний борт кабины, чтобы встать с сиденья. Неожиданная резкая боль заставила вскрикнуть и остаться на месте.

Ноги! Иван посмотрел вниз: чуть пониже коленок на ногах лежал оборвавшийся бензиновый бак. "Вот как! Сломаны или только придавил? Выбраться-то из кабины я не смогу..."

Он пошевелил пальцами ног. Пальцы слушались, и новой боли не ощутилось. Попробовал подвигать ступнями и сразу почувствовал боль выше голеностопов и ниже колен. "Видать, плохи мои дела, - подумал. И тут же поправил себя: - Не кощунствуй, ноги - не жизнь. Срастутся. Радуйся, что не убился и не сгорел!" Поняв, что без посторонней помощи ему не выбраться, хотел позвать Безуглого, но тот опередил его.

- Командир! - лейтенант заглянул Сохатому в лицо. - Что-нибудь не так?

Интонация выдавала испуг летчика, Иван понял его. Пилот не говорит прямо, о чем думает, боится ошибиться.

- Ноги прищемило. Самому не вылезть... Вот, возьми, - Сохатый вынул из-за голенища сапога охотничий нож. - Режь поскорей фанеру с боков фюзеляжа. А там посмотрим.

Безуглый начал вырезать фанеру с левой стороны. Нож для нее оказался слаб, и дело продвигалось вперед с трудом. Пилот нервничал, а Сохатый ничем помочь ему не мог. Он успокаивал его и этими же словами успокаивал себя:

- Безуглый, ты руками фанеру не выламывай. Поранишь руки, но не ускоришь события. Я гляжу, как ты мучаешься, а сам думаю, что делаешь напрасную работу. До тех пор, пока не поднимем бензиновый бак, ноги мои не вытащить. Так что брось это пустое дело, дорогой. Теперь главное в том, чтобы никто рядом не закурил и не бил железкой о железку, а то вмиг спалят и обломки, и меня... Люди вон показались. Ты близко их не подпускай без разбору: нужны техники или инженер, чтобы меня вытянуть.

Лейтенант отошел встретить бегущих с аэродрома. А Иван, оставшись сам с собой, стал разглядывать обломки и жителей, вышедших из хат. "Не верится, что раньше все эти палки и тряпки именовались самолетом... Дышу, кажется, не воздухом, а одним бензином... Странное счастье, может, просто везение бензин при ударе выплеснулся на мотор и сейчас на него течет, а не горит... Деревенские, видать, от наделанного мною тарарама до того перепугались, что и сейчас никто из них не решается подойти спросить, как у меня дела. Может, мне помощь срочная нужна. Видят же, что не могу выбраться из обломков".

Люба сидела на крыле "Ила" и вытаскивала ленту из снарядного ящика. Одной выкладывать боекомплект в тридцать пять килограммов тяжело, но помощи она не ждала: механики и техники пешком отправились на склад за боеприпасами, потому что ни одна машина по весенней распутице на аэродром пройти не могла и мужчины подносили к самолетам на руках бомбы, бензин и снаряды. Девчат-оружейниц жалели, от этой работы освобождали. А сегодня они, воспользовавшись тем, что нет полетов, придумали постирушки и отпросились в общежитие.

Любе вначале хотелось быть с подругами, но она опасалась, что от вчерашнего дождя на лентах появится ржавчина и тогда при стрельбе возможен отказ пушек, а уж пулеметов тем более. Представив штурмовик над целью с молчащим оружием, когда на перезарядку у летчика нет времени, она переборола себя и осталась у самолета.

Подвешивать бомбы, заряжать пушки и пулеметы, снаряжать самолет реактивными снарядами было тяжело. Если полетов много, то через ее руки за день проходило несколько тонн железа и взрывчатки. К вечеру и особенно по утрам у Любы болела поясница и плечи, но она гордилась своей работой, своим участием в войне: она помогала летчикам бить фашистов. Люба не могла и в мысли допустить, чтоб по ее вине замолчали пушки или пулеметы хотя бы на один миг, - позже ими летчик, может быть, никогда и не воспользуется...