Страница 29 из 32
А разве лучше бы стала песня "Жил был добрый дурачина-простофиля", если бы простофиля этот был прямо назван Н.С.Хрущевым*********************?
Фольклорный персонаж - вовсе не шифр, это способ философского укрупнения образа. А насколько диалектична оценка незадачливого "волюнтариста" Высоцким! И простота его, и доброта, и ограниченность, и чванство - все как на ладони.
Да и там, где о видных политических деятелях речь ведется без намеков и символов, у Высоцкого ощущается философический "уклон", особенно оригинальный тем, что нетривиальные мысли вкладываются - и притом весьма естественно - в уста "простых" персонажей. Вспомним "Баньку по-белому" (1968) и ее рассказчика с профилем Сталина "на левой груди":
Застучали мне мысли под темечком:
Получилось - я зря им клеймен,
И хлещу я березовым веничком
По наследию мрачных времен.
Вроде бы оценка "вождя" не очень уж радикальная. Но за сдержанностью ее - глубина работающей "под темечком" мысли, понимание того, что "наследие мрачных времен" очень крепко сидит во всей нашей социальной системе, что вывести его гораздо труднее, чем наколку с профилем.
А персонаж песни "Летела жизнь" (1978) - в полном единстве с автором оценивает Сталина и его соратников с поистине убийственным вселенским сарказмом:
А те, кто нас на подвиги подбили,
Давно лежат и корчатся в гробу,
Их всех свезли туда в автомобиле,
А самый главный вылетел в трубу.
С 1985 года о Сталине снова разрешили говорить открытым текстом. Найдется ли в опубликованных с тех пор стихах суждение, хоть сколько-нибудь приближающееся к процитированным и по остроте, и по глубине?
Вообще говоря, нашей передовой мысли всегда вредила некоторая замкнутость во времени ("слабоумное изумление перед своим веком", которое Пушкин ставил в вину Радищеву) и в пространстве (наши, российские процессы мы слабо умеем сравнивать с общемировыми). Нам чрезвычайно трудно сопоставить 1917 год с 1789, а революционеров-утопистов нашего века с их предшественниками. И жизнь своей страны мы видим довольно изолированно, легко бросаясь из крайности в крайность, в силу какой-то странной амбиции мы хотим считаться либо лучше, либо хуже всех. Высоцкий неустанно высмеивал "имперские" комплексы ("Левую - нам, правую - им, //А остальное китайцам", "Шах расписался в полном неумении// - Вот тут его возьми и замени!"), но мыслил он масштабами мировыми. Прочтем внимательно "Странную сказку". Начинается она с привычного для Высоцкого пародирования штампов нашей пропаганды:
В Тридевятом государстве
(Трижды девять - двадцать семь)
Все держалось на коварстве
Без проблем и без систем.
Что и говорить, любят у нас изобразить "их" жизнь и нравы как сплошное коварство. Причем тянется такая идеологическая традиция с давних времен: еще в "Грозе" Островского "патриотически" настроенная Феклуша уверяла: "У нас закон праведный, а у них, милая, неправедный; что по нашему закону так выходит, а по ихнему все напротив. И все судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные..." Но главное все же не в этом. Главное в том, что, помимо Тридевятого, существует еще и Тридесятое, и Триодиннадцатое. Эти неологизмы Высоцкого потому звучат так неожиданно, что мы привыкли мыслить рамками только "Тридевятого", только одной страны, одной социальной системы.
А Высоцкий дальше развивает свою антиутопическую притчу: складывается такая ситуация, когда во всех трех царствах устанавливаются реакционные режимы. Вновь напрашивается сравнение с оруэлловским "1984", где весь мир разделился на три сверхдержавы: Океанию, Евразию и Истазию. Но, в отличие от Оруэлла, у Высоцкого его "царства" не соотнесены с реальными сверхдержавами и военными блоками. Высоцкий берет ситуацию в принципе, философски. Рождается мысль о, так сказать, социально-политической экологии планеты. Если в каждой из частей мира воцарятся застой и реакция, это грозит мировой катастрофой:
В Тридцать третьем царь сказился:
Не хватает, мол, земли,
На соседей покусился
И взбесились короли:
"Обуздать его, смять!" - только глядь
Нечем в Двадцать седьмом воевать,
А в Тридцатом полководцы
Все утоплены в колодце
И вассалы восстать норовят.
Однобокому "державному" мышлению здесь противопоставляется мышление планетарное, всемирно-гуманистическое. Борьба "систем" ни к чему хорошему привести не может, победителей в ней не будет. Давно ли такие мысли перестали быть крамольными? В данном случае дата написания "1970" звучит впечатляюще: это время самых первых отважных выступлений академика Сахарова, тогда страшно было и подумать о примате общечеловеческих ценностей над классовыми и социальными. Странная, действительно, была сказка. Впрочем, почему была? Актуальность ее не снизилась ни на йоту. А Высоцкий те же "планетарные" свои мысли и идеалы выражал и монологическим способом, в страстном своем "Набате" (1971) к примеру:
Бей же, звонарь, разбуди полусонных,
Предупреди беззаботных влюбленных,
Что хорошо будет в мире сожженном
Лишь мертвецам и еще нерожденным!
Высоцкий мыслит космично - и притом делает это не расплывчато, не абстрактно, а очень наглядно. Глобальные категории всегда претворены в живых сюжетах, в столкновениях характеров. Образ мира у Высоцкого сочетает универсальность с конкретностью. Сюда каждый может зайти запросто и постепенно обжиться. Для каждого найдется свой уголок, биографически близкий сюжет, созвучная настроению сентенция или шутка, "своя" песня. Это мир щедрый, его хватит на всех.
Высоцкому были творчески интересны явления преимущественно дисгармоничные, но общая картина жизни, им созданная, отмечена гармоничной пропорцией между миром и человеком, - пользуясь древними философскими терминами - между "макрокосмосом" и "микрокосмосом". Самые разные есть у Высоцкого персонажи, но ни один из них не выступает условной функцией, бездушным материалом, в каждом - потенциальный мир. Часто нереализованный, задавленный, искаженный, но -мир, составленный из противоположностей, имеющий полюсы добра и зла.
Для Высоцкого все начинается с личности. А с чего начинается личность? С осознания своей от-личности от других: я не лучше, чем они, я не хуже, я - другой. А мотивы, конкретные формы проявления индивидуального начала могут быть самыми разными. Это может быть непонятная остальным любовь, как у персонажа "Наводчицы" или у Жирафа, влюбившегося в Антилопу. Это может быть неожиданный отъезд в Магадан, неразумный с точки зрения окружающих. Это может быть азартная преданность морю или горам. Не может человек стать собою иначе как через "иноходь", через противопоставление себя другим: "...у них толчковая -левая, //А у меня толчковая - правая!" И это не какая-нибудь там идеология, а закон человеческой природы.
Если человек - настоящая личность, то ему совершенно не нужно, чтобы другой человек был на него похож, подражал ему. "Свой, необычный манер" подлинная личность никому не навязывает. Наоборот, она испытывает внутреннюю потребность в том, чтобы другие были другими. С парадоксальной афористичностью сформулировано это в "Чужой колее":
..делай, как я!
Это значит - не надо за мной.
Ну, а дальше что? Так и замкнуться в уединении? Нет, самоудовлетворенный солипсизм у Высоцкого неизменно попадает под иронический обстрел:
Если б знали, насколько мне лучше,
Как мне чудно - хоть кто б увидал:
Я один пропиваю получку
И плюс премию в каждый квартал!
Так и чувствуется: персонаж только уговаривает себя, что ему "чудно", на самом-то деле он своим одиночеством тяготится. Но в принципе одиночество, уединение человеку необходимо, чтобы накопить какое-то внутреннее богатство. А когда оно накопилось, тоща возникает ненадуманная, неподражательная, несуетная потребность в контакте с другими людьми. Вся суть здесь - в качестве контакта, в степени его искренности и истинности. Высоцкого постоянно беспокоит проблема, обозначенная и в ранней поэзии Евтушенко: "чужих людей соединенность и разобщенность близких душ". И он изо всех сил воюет со всеми формами ложной близости: