Интересная жизнь

- Как твоя фамилия?

- Бурденко.

- Как?

- Бурденко.

- Бурденко? Да не может быть! Господа, слыхали? Его фамилия - Бурденко! Это что же, от бурды фамилия твоя!

- Наверно.

- А бурда от чего?

- Не знаю.

- Вот когда узнаешь, зайди, скажи. Будешь тогда пить чай с сахаром. А пока ты неграмотный, я твой сахар беру себе. И не плачь! У нас плакс и доносчиков знаешь куда девают? Вниз головой в нужнике подвешивают. Желаешь испытать?.. Нет? Ну тогда ступай отсюда, пока я за уши тебя не трогаю...

Необыкновенно милой представлялась теперь мальчику деревенская школа в Каменке, где учителей почтительно звали Гаврила Иванович Барабош или Михаил Иванович Некрасов, где ученики любили учителей. Здесь же, в духовном училище, учителя и воспитатели носили клички: Хорек и Пузан, Сапун и Гульщик, Сикуша и Кукуй. И только два преподавателя - латинского языка и географии - имели не очень обидные прозвища - Цезарь и Лиссабон.

Ученики, разумеется, тоже именовали друг друга по кличкам: Кошкодер, Микадо, Псаломщик, Праскура.

- Отчего же в сельской школе ученики уважали и любили учителей, а тут, в городском и тем более духовном училище, преподаватели становились как бы врагами учеников?

Об этом позднее задумается Бурденко. И ответит так:

- Наверно, того, что приобретается добротой и любовью, нельзя - ни при каких обстоятельствах - добиться строгостью.

Строгость в училище была почти казарменная.

Не скоро и не легко привыкал новичок к этим правилам, к постоянным дракам и внутри училища и за пределами его.

- Попы! Кадило! Держи его! - кричали уличные ребята, завидев где-нибудь в районе базара или кладбища маленького мальчика в казинете и в так называемой чертовой коже, в обычном одеянии воспитанника духовного училища.

Хоть не выходи никуда. И маленький девятилетний Бурденко долго не выходил. Но нельзя же постоянно, всю жизнь просидеть за каменной оградой своего училища, когда в городе столько интересных мест. Два монастыря мужской и женский, - где у ворот и внутри толстостенных зданий всегда толпятся богомольцы-странники, от которых веет чем-то таинственным. И тут же недалеко от сквера - ночлежный дом, или просто ночлежка, тоже для странников, но немножко других, уже сильно обтрепанных, рваных, сердитых.

Мальчику хотелось если не поговорить с этими людьми, то хотя бы походить среди них, послушать, о чем они говорят, узнать, что случилось с ними, отчего они такие пришибленные.

Все интересно было маленькому Бурденко. И величественные, как сказочные дворцы, каменные конюшни Общества любителей конского бега. И канатный и мыловаренный заводы. И спичечная фабрика. И маслобойня. Везде хотелось побывать.

Конечно, путешествия такие по городу были не очень безопасны. Где и собаки нападут, которых в Пензе водилось немало. Но всего опаснее были мальчишки.

На всякий случай приходилось носить в кармане тяжелую гайку на крепкой веревочке или лучше на длинной цепочке. Такая гайка всегда могла пригодиться и на улице, и в училище, и в общежитии. Она защищала и от многочисленных, в трапезной, любителей чужого сахара.

Не было только никакой возможности защищаться от вшей. Вши буквально заедали воспитанников, хотя каждую неделю полагалось стричься и посещать баню.

- Только гигиена убивает вошь, - провозглашал трубным голосом гигант протодьякон, учитель пения. - Гигиена - начало и конец всему.

- Вранье, - доверительно говорил, сплевывая, старшеклассник Гусь, обучая в нужнике младших товарищей курению. - Вошь ни от чего-нибудь, а только от тоски. Вот когда кто перестанет тосковать по дому, того и вошь перестанет беспокоить...

А маленького Бурденко всего больше беспокоили домашние дела.

Помещик Воейков наконец уволил отца. Всему семейству пришлось переехать в Пензу, где на Песках дедушка Карп Федорович купил небольшой домик.

Дедушка по-прежнему надсадно кашлял, кряхтел, готовился к смерти, но не оставлял своих хлопотливых дел подотчетного приказчика у купца Четверикова в городе Верхнем Ломове. Там же, в Верхнем Ломове, на берегу реки, на пустоши, он с бабушкой по-прежнему в меру сил обрабатывал "хохлацкий огород", выращивая редкостных сортов малину и вишню, смородину и крыжовник, шпанскую клубнику и яблони.

Дом в Пензе, на Песках, дедушка купил не для себя, а для семейства сына, говоря с укором все одно и то же:

- Нет, не веселят меня дела. И, главное, впереди, я гляжу, не на что надеяться. Не на что уповать. Худает наш род в потомках, иссякает, чахнет, хотя вы уже не крепостные...

- Ах, оставьте, папаша, вы этот ваш постоянный прискорбный разговор, раздражался снова Нил Карпович. - Слава богу, вы уж который год не крепостной. И можно было бы только радоваться, благодаря судьбу.

- Вот и радуюсь, - говорил дедушка. - Очень радуюсь, что не крепостной. И хочу наверстать, что упущено было. Хоть пред смертью хочу наверстать. Но не вижу помощников. Вот разве внуки окрепнут. На Николушку большая моя надежда. И домик этот я купил для того, чтобы внукам моим хотя бы на первых порах была какая-то опора. Ведь им покуда надеяться не на что. Даже при живом отце...

Уехав из Каменки, отец долго ходил без работы.

Поэтому, еще не окончив духовного училища, пятнадцатилетний Бурденко, чтобы поддержать семью, как и старшие братья - Иван и Владимир, вынужден был давать уроки купеческим детям, месить холодную осеннюю грязь озябшими ногами в худых башмаках, шагая из одного конца Пензы в другой, то с горы, то на гору.

- ...А пензенская грязь особая, вязкая, - вспоминал Бурденко в старости. - Чернозем! Но я никогда не жалел, что мне пришлось еще в раннем возрасте так старательно месить ее, работая репетитором. - И улыбался. Лучше усваиваешь знания, когда их надо тут же кому-то передать. Но все-таки слишком вязкая грязь была в Пензе... И нестерпимо холодная глубокой осенью, если башмаки никогда не просыхают...

БОЛЬШОЕ СУЧКОВАТОЕ ПОЛЕНО

Не очень хотел Бурденко после духовного училища поступить в духовную семинарию. Может быть, думалось, бросить учение, приобрести какую-нибудь простую специальность, стать, допустим, конторщиком или приказчиком? И к тому же ведь можно и дальше давать уроки по арифметике, по грамматике. И семья все время будет сыта, если работать непрерывно и регулярно получать жалованье.

- Да ты что, с ума сошел?! - возмутился вдруг отец, как раз в это время нашедший работу. - Нет, нет и нет. Надо продолжать образование. Были бы мы побогаче, можно было бы определить и тебя, как сестер, в гимназию. Это, конечно, лучше. Но духовная семинария - это тоже неплохо. Все готовое одежда, харчи, общежитие. И человеком станешь.

- Попом?

- А что же, - почему-то несколько неуверенно говорил родитель. - И в попы не всякий может по нынешним временам. Без образования теперь уже нигде нельзя. Как говорится, век пара и электричества. Вот я сейчас прочел в "Ниве"...

Но сын не очень внимательно слушал, что родитель прочел в "Ниве". Сын вспомнил отца Амвросия из города Верхнего Ломова, который жил по соседству с домом дедушки.

Через забор, бывало, ребята - чаще всего летом - видели и слышали почти одно и то же:

- Это ты чего принесла? Яйца? Сколько?.. Неси, неси обратно. Ни за что не пойду. Я же священник, пойми ты, дурья голова, а не шарманщик какой-нибудь. Три десятка, и ни одного яйца меньше. И гривенник деньгами. Ты же унижаешь мой сан, пойми. Неужели ты думаешь, что я могу крестить твоего младенца-за какой-то десяток яиц?!

Ребята на разные лады переигрывали подобные речи и, выпячивая животы, показывали, как ходит по двору отец Амвросий, похожий на борова. Был, правда, и другой священник - отец Алексей, родной брат матери, красивый и молодой, умный и начитанный, в щегольской шелковой рясе.

- Сан священника, к прискорбию, крайне запятнан ныне разными мздоимцами и невеждами духовного звания, - говорил он, поигрывая большим серебряным крестом, висевшим у него на груди. - Но самая идея христианства не может быть запачкана. Во все века она прекрасна и лучезарна. И никогда не будет затоптана. Ни при каких обстоятельствах. Ведь нет задачи у людей более благородной, чем деятельная и неустанная проповедь общечеловеческой взаимной любви.