Страница 11 из 12
Полусказочная история явно перекликалась с личной жизнью Маши. Запутанными отношениями с чуждым по духу красавцем-мужем, «поэтическим романом» (поэтическим ли?) с Константином Бальмонтом, о котором не переставали сплетничать в гостиных.
Она перечитала еще раз заключительный эпизод.
«Снова доносятся нежные звуки арфы. Агнесса приподнимается на ложе и говорит медленно и торжественно, с вдохновенным лицом:
Агнесса: Предсмертному я внемлю откровенью:
Пройдут века – мы возродимся вновь.
Пределы есть и скорби, и забвенью,
А беспредельна лишь – любовь!
Что значит грех: Что значит преступленье?
Над нами гнет невидимой судьбы.
Слоним ли мы предвечные веленья,
Безвольные и жалкие рабы?
Но эту жизнь, затоптанную кровью
Придет сменить иной бытие.
Тебя люблю я вечною любовью
И в ней – бессмертие мое.
Я умираю… Друг мой, до свиданья,
Мы встретимся… И там ты все поймешь:
Меня, мою любовь, мои страданья,
Всей нашей жизни мертвенную ложь.
Прощай, Роберт! Я гасну… Умираю…
Но ты со мной, и взгляд я твой ловлю.
Твой скорбный взгляд… Ты любишь?!
Знаю, знаю, и я тебя прощаю и… люблю!
(откидывается на изголовье и остается неподвижной)
Роберт: Открой глаза! Открой! Не притворяйся!
(обращается к доктору):
Скорее, врач! Послушай сердце ей!
Доктор: (выслушав сердце Агнессы): Она мертва.
Роберт: Не верь. Она нарочно дыханье затаила и молчит,
Чтоб посмотреть не буду ль я терзаться и звать ее. Я знаю эту тварь.
Она живой в могилу лечь готова, чтоб сердце мне на части разорвать…
Доктор: Она мертва. Не дышит. Нет сомненья.
Роберт: А! (после некоторой паузы говорит спокойно): Хорошо. Тогда ступайте все. Вы не нужны мне более…
(Доктор, палачи и слуги уходят, оставив один факел, слабо озаряющий подземелье. Роберт молча смотрит несколько минут на умершую и падает ей на грудь с отчаянным воплем)»…
«Удивительно, – думала она, – какой точный слепок с ее жизни! Нелюбимый муж был с ней до последней минуты. Мучился, страдал. А этот, поэтический возлюбленный, или как, там, его? Завуалированный Эдгар? Написавший в ответ на ее «Вакхическую песню»:
«Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздьев венки свивать,
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать».
Не пришел проститься! Цветочка не положил на могильный холмик! Неискренний, эгоистичный, самовлюбленный!
Господа-товарищи
Открыто называвший себя социал-демократом Минский познакомил ее с приятелем, Константином Прокофьевым. Странная личность. Из богатой семьи, сын сенатора, театрал и эстет, раздирался между стихами Бальмонта и идеями большевистского лидера Ленина.
– Вы должны непременно поехать в Женеву к Ленину, – обмолвился при разговоре.
– К Ленину? Это еще зачем?
Она смотрела на него с недоумением.
– Приобщитесь к идее социализма, поймете, почему нельзя больше жить так, как мы с вами живем. Вернетесь другим человеком.
– Простите, Костя, – пожала она плечами. – Мне нравится жить так, как я живу. И я не хочу быть другим человеком.
Она к тому времени стала регулярно печататься. Опубликовала в бичевавших отцов города «Биржевых ведомостях» басню «Лелянов и канал». О городском голове Лелянове вознамерившемся засыпать Екатерининский канал.
«Свой утренний променад однажды совершая,
Лелянов как-то увидал
Екатерининский канал
И говорит: «Какая вещь пустая!
Ни плыть, ни мыть, ни воду пить.
Каналья ты, а не канал,
Засыпать бы тебя, вот я б чего желал»…
Длинная, больше ста строк, басня «под Крылова» понравилась государю, который был против леляновского проекта. Пожалованный высочайшей улыбкой издатель Проппер прибавил ей две копейки за строчку, просил что-нибудь еще в этом роде.
– Чтоб против шерстки. Ага?
Гладить против шерстки власть имущих становилось в России модой: страна стремительно левела. В обществе шли разговоры о новых веяниях, в парикмахерской рядом с ней завивалась краснощекая бабища, содержательница извозчичьего двора, говорила парикмахеру:
– Я, мусью, теперь прямо боюсь из дому выходить.
– Чего же так?
– Да, говорят, скоро начнут антиллигенцию бить. Ужасти как боюсь!
Встретила в одном доме приехавшую из-за границы баронессу, та возмущалась, отчего в России нет до сих пор карманьолы?
– Какая же революция без карманьолы? Карманьола веселая песенка, под которую пляшет торжествующий народ. Я напишу музыку, а кто-нибудь из ваших поэтов пусть напишет слова…
Публицисты писали бичевавшие строй статьи и сатиры, старые генералы брюзжали на скверные порядки, нелестно отзывались в приватных беседах о личности царя. В Петербурге поставили запрещенную пьесу «Зеленый попугай» из времен французской революции, всенародно любимую благочестивую «Ниву» вытеснил «Пулемет» Шебуева, на одной из обложек которого красовался отпечаток окровавленной ладони, черт-те что! Встретила как-то старую приятельницу матери, вдову видного сановника, сподвижника и друга реакционера Каткова. «Хочу почитать «Пулэмет», – сообщила. – Сама купить не решаюсь, а Егора посылать неловко, он не одобряет новых веяний» (Егор был ее старый лакей).
– Надин знакома с социалистами, – подразнила как-то мать старшего брата, бывавшего в придворных кругах.
«Ну, начнется буря», – подумала она.
– Ну, что ж, дружок, – лукаво улыбнулся дядюшка, – молодежь должна шагать в ногу с веком.
Так-то!
Восторженный ленинец Прокофьев всерьез, судя по всему, вознамерился приобщить ее к социалистической идее. Знакомил с друзьями. С загадочной особой Валерией Ивановной, которую на самом деле звали иначе, «Валерия Ивановна» было ее кличкой. С товарищем Каменевым, товарищем Богдановым, товарищем Фин-Енотаевским, товарищем Коллонтай. Собравшись в круг товарищи горячо говорили о малопонятных вещах. О съездах, резолюциях, кооптациях. Повторяли часто слово «твердокаменный», ругали каких-то меньшевиков, цитировали Энгельса утверждавшего, что на городских улицах вооруженная борьба невозможна. Привели однажды простого рабочего, товарища Ефима. В дискуссиях Ефим, как и она, не участвовал, молча слушал, покашливал в кулак, мял кепку. Потом исчез («Арестован», – мимоходом заметил Прокофьев). Через несколько месяцев появился вновь, абсолютно неузнаваемый: новенький светлый костюмчик, ярко-желтые перчатки. Сидел рядом держа на весу руки.
– Перчатки боюсь попачкать, – объяснил. – Буржуем переодели, чтоб внимания не привлекать.
– Вы сидели в тюрьме? Тяжело было?
– Нет, не особенно.
И следом с добродушной улыбкой:
– На Рождество гуся давали.
Нравился ей заведующий редакцией товарищ Петр Петрович Румянцев. Вполне буржуазный тип, веселый, остроумный, любитель хорошо покушать и поухаживать за женщинами, часто посещавший литературный ресторан «Вена». Стоял у истоков первой большевистской газеты «Искра», успел побывать в ссылке, переводил Маркса, считался у большевиков выдающимся литератором.
Подошел как-то, присел рядом.
– Скверное настроение. У нас утонул пароход с оружием. Едемте, Надежда Александровна, в «Вену», а? Позавтракаем хорошо. Наши силы еще нужны рабочему движению.
– От сосисочек в томате не откажусь, – откликнулась она.
– Заметано!
Побывала в один из дней в гостях у товарища Коллонтай. Красивая молодая дама. Дворянка, генеральская дочь, пользовалась бешеным успехом у мужчин, была, по слухам, неразборчива в связях. Встретила их с Валерией Ивановной в роскошной гостиной. Великолепное бархатное платье, медальон-зеркальце на золотой цепочке до колен. Подали чай с печеньем, подъехали Прокофьев и Фин-Енотаевский. И снова пошла нудятина: «Энгельс сказал», «твердокаменный», «меньшевики», «кооптация». Разбирали мелкие партийные дрязги, поносили на чем свет соперничавших меньшевиков, мяукавших, по их словам, во время выступлений Ленина и Луначарского, пытавшихся уворовать («Можете вообразить?») кассовую выручку, которую большевикам удалось отстоять лишь пустив в ход кулаки.