Страница 5 из 19
Помните про перегоревшую лампочку? Которая с темным вакуумом? Это когда я на переходе топтался, перед «Жигулями». Но тогда я придумал сравнение, а здесь, у вас, я именно так себя и ощущал. Я не хочу больше об этом говорить, доктор.
Главное, что теперь я здоров и пригожусь, наверно, для вашей диссертации. Я помню про себя все… почти все. Можете проверить.
Только поверьте, ваши таблетки и уколы, и всякие гипнозы тут ни при чем. Знаете, что нужно для лечения нашего беспамятного брата? Совсем немного… Шерше ля фам…
Она появилась здесь впервые два месяца назад. Как бы это сказать покрасивее? Как мимолетное виденье… и так далее. Старо, правда, но лучше все равно не скажешь.
Я ее не узнал. Вид у меня, наверно, был жалкий… Она присела на краешек стула, вся вытянулась в струнку: чуть вспугни — и упорхнет. И долго смотрела на меня, смотрела и молчала. А в глазах у нее стояли слезы… Я к тому времени уже научился очень виновато улыбаться — перед всеми своими знакомыми, которых повыдуло у меня из памяти… Вот так мы и сидели друг перед другом с четверть часа — тихо-тихо.
Потом мы познакомились, и она принялась кормить меня апельсинами. Апельсины мне нравились, и я силился вообразить, в каких отношениях мог я быть с этой девушкой в моей пропавшей жизни… Когда, спустя полчаса, я уже совсем приручился и начал брать дольки прямо из ее пальцев, я наконец не выдержал и спросил ее об этом прямо.
Она замерла и вдруг крепко-крепко сжала мою руку и потянула ее к себе… к губам…
Должно быть, я на секунду потерял сознание. Вспышка была такой ослепительной… Я вздрогнул, и она испугалась. И мне стало очень жаль ее и захотелось скорее успокоить. Поверьте, здесь это было мое первое живое чувство — во всей этой пустой, холодной темноте. И тут же я ощутил в себе нечто совсем странное. Моя пустая память вдруг начала приобретать некий цвет. Нет, доктор, вы только, пожалуйста, не настораживайтесь. Пусть это будет только сравнением. Представьте себе небо, когда только-только начинает светать. Оно приобретает тонкий белесый оттенок, который кажется светящейся пленочкой, пенкой, затянувшей ночную тьму. Это будто бы еще и не свет, а лишь — предвестие света, печать света, яви… Такое свечение вдруг затянуло семилетний провал в моей памяти.
И в этом озарении проступило неуловимой тенью, неясным отголоском какое-то событие, в котором я и участвовал, и в то же время как бы наблюдал со стороны… Это была ссора с женщиной. Ни лиц, ни слов, ни места действия невозможно было различить. Но по мелодике интонаций, ритму жестов ясно определялась ссора с женщиной. Да, это был театр теней — они скользили по предрассветному туману…
Воспоминание рождалось мучительно. Наверно, у меня лицо перекосилось, как от зубной боли, потому что… Ирина испуганно встрепенулась и поспешила уйти.
Через два дня она вернулась. Я увидел ее издалека, в дверях рекреации, — и остолбенел. Доктор, я вспомнил ее! Я вспомнил, как ее зовут! Я вспомнил — до мелочей — нашу первую встречу! Я чуть было не разревелся, ей-богу.
Помните ведь, как встречал я тут своих дружков и подружек. Всех родных и знакомых, всех, кого знал до начала моей «роскошной» семилетней карьеры, я не забыл и страшно радовался, когда они навещали меня. Моя память начала прилежно запоминать и все события нового времени — после провала сознания, моих новых здешних знакомцев… вас вот… в белых халатах. Но мои приятели и подружки «веселого» времени, канувшего во тьму… Странное дело. Что такое с ними стряслось? Гляжу, и вашей науке эта загадочна не по зубам. Все они превратились в призраков, в бесплотные тени.
…Сколько их тут всяких перебывало. Валом валили — поглазеть на диковинку. Я у них теперь — в «суперстарах» хожу, Очень знаете ли, модно и современно попадать нашему брату в психушку. Девочки ахают и закатывают глазки: «Ах, Жоржик-то — шизанулся!..» Фирма…
Навещали… Ахали восторженна. Дружки руку пожимали — опасливо, со значением — и уходили. И выпадали из памяти напрочь. Как закрывались за ними двери — так вылетали они из моего сознания, будто и не бывало их. Макс, оказывается, чуть ли не каждый день ко мне наведывался. Ирина говорит, каялся ей, что виноват, мол, затеял дурацкий розыгрыш, а все вон какой бедой кончилось. Да… приходил едва не ежедневно. И каждый раз я знакомился с ним заново.
Все эти посещения в конце концов стали меня тяготить. Приходят, в глаза заглядывают, осторожно так… Я прикидывался, будто ждал их — дождаться не мог, но всякий раз попадал впросак: мое беспамятство открывалось. Дружки таращили глаза и терялись. Текли мучительные минуты неловкого разговора, с участливыми интонациями в голосах — и у меня едва хватало сил дотерпеть, пока опять они сгинут бесследно из моих странных снов наяву.
Только она одна — единственный персонаж моего семилетнего «шансоньетства», — она одна и сумела сломать заклятие. Я вспомнил ее. Я вцепился сознанием в свое первое кровное воспоминание как в спасательный круг… Я собрался с духом и сказал ей тихо, затаив дыхание, — будто настроившись взять высокую ноту:
— Здравствуй, Ира…
Она замерла и побледнела. Наверно, ее предупредили, что всякий раз ей придется знакомиться со мной заново и начинать отвлеченные разговоры, не упоминая о прошлой встрече: чтобы не вышло конфуза.
— Здравствуй, Ира, — повторил я уже уверенно. Я чувствовал, как моя память набирает силу, как яростно пробивается росток сквозь холодный асфальт.
— Ира, я очень соскучился по тебе, — сказал я ей и понял, что смертельно соскучился по жизни. — Я помню тебя… А этих я просто дурачил. Они все мне ужасно надоели… Я буду помнить только тебя…
Пропавшие семь лет жизни начали возвращаться ко мне. В ту нашу, вторую, встречу, я наконец довспомнил эту ссору и понял, что был тогда последней скотиной… Макс был прав. Его я теперь знать бы не знал, если бы Ирина не рассказала мне о нем. Все мои бывшие дружки и подружки вернулись в мою память только с ее позволения, из ее рассказов. Но, по правде говоря, мне уже было все равно: помнить их или нет…
За неделю весь семилетний провал заполнился событиями в их законном порядке. Перед дружками я хотел-таки прикинуться непомнящим, но, как ни странно, посовестился… Однако многие события, которые я теперь мог восстановить в полной их ясности, стали казаться мне… как бы поточнее определить… эпизодами из каких-то дрянных книжек, прочитанных кое-как, на ходу, где-нибудь в метро. Напротив, мне было очень странно вспоминать другие сцены, в которых себя то я толком и не помнил, но как раз они начинали вдруг всерьез волновать душу.
Например: в горы меня никогда не тянуло. Пару раз дружки затаскивали меня туда на пикники.
И вдруг здесь, в больнице, целые дни напролет вспоминаются мне горы, одни только горы. Утренние горы, полуденные, закатные, горы после дождя — сиреневые, в тонкой, едва заметной дымке… Будто всю свою сознательную жизнь я прогулял по горам. В одиночестве.
Я ломал голову, откуда это могло взяться. А вы, доктор, догадаетесь — откуда?
…Угадали. Конечно, это пришло ко мне из ее памяти. Она делилась со мной самым дорогим своим достоянием. А события моей прошлой жизни вернулись ко мне из моих же давних хвастливых рассказов о них, пройдя через ее восприятие этих моих россказней. По такой вот сложной цепи… Потому мои воспоминания о бывшей жизни и вернулись ко мне такими серыми и скучными.
…А я вот без подсказки догадаться не смог. В субботу мы гуляли с Ириной по аллейке, у самого забора. Вокруг ни души. Было пасмурно и тихо… И вдруг меня потянуло немного попеть, Впервые после возвращения из могильной тьмы. Мы брели молча. Нам было хорошо. И не вытерпел и затянул почти про себя:
Я удивился своему голосу. Это был — не мой голос! Мне показалось, что такой голос должен принадлежать человеку, который мог бы теперь стать моим лучшим другом…