Страница 14 из 19
— Эк валится, — раздался сверху голос, будто пустые ведра загремели. — Чудной. Кажись, тверезый, а валится.
— Не ори, — стрельнул со стороны другой голос, негромкий, но жесткий.
Темень кругом стояла беспросветная. Николай сидел, привалившись боком к какому-то поручню, и бестолково крутил головой. В нос бил резкий, но приятный запах: тянуло ночной луговой сыростью. Невдалеке пофыркивали кони. Глаза начали привыкать к темноте, и вскоре в пяти шагах обозначились неясные силуэты лошадей, а возле них — две неподвижные мужские фигуры. Николай пристальней вгляделся в темноту. Показалось ему, что и вправду очутился он посреди широкого луга. С одной стороны луг окаймлялся черной полосой далекого леса, а с другой сливался с непогожим ночным небом. Скользкий поручень, за который уцепился Николай, оказался какой-то тележной перекладиной, а мягкая опора — постеленной на дно соломой.
— Щукин. Растолкуй, — снова лязгнул жесткий, повелительной отчетливости голос.
Возле Николая шумно зашуршала солома, задвигалась огромная туша; вместе с ней пошевелилась и телега, хрустнули раз-другой колеса.
— Глянь сюда, — тихо звякнуло почти над самой головой.
Николай робко повернулся на голос. Рядом еще немного повозились — и вдруг снизу поднялся желтоватый свет: под рогожей на дне телеги скрывался маленький мутный фонарь с чадящим язычком пламени внутри. Он прояснил тьму вокруг не более чем на три шага.
Николай искоса глянул на тех, что стояли подле коней. Оба почти по пояс скрывались в густой влажной траве. Один из них стоял в профиль к Николаю совершенно неподвижно, точно восковой, всматриваясь куда-то в сторону леса. Он был худощав, лицо же его скрывала тень. Во втором — Николай, не поверив себе, уловил знакомые черты инженера Гулянина.
— Будя ворон считать. — Огромная ручища подцепила Окурошева за подбородок.
Прямо перед его глазами, чуть ли не вплотную, возникла широченная заросшая волосами физиономия. Торчащие в стороны русые лохмы и лопата бороды светились над фонарем сквозным соломенным блеском. Глаза лешака глядели открыто и ясно, но как-то нехорошо, водянисто — корыстно высматривая что-то во взгляде Николая. Нос над усами сидел смешной картошкой, а под ним широко размахнулась примирительная ухмылка. Концы усов шевельнулись, расходясь в стороны, и Николай подался назад, ощутив дух старого перегара и огуречной закуски. Физиономия по-приятельски ухмылялась.
— Щукин, чего цацкаешься? — отрывисто, почти гортанно окрикнул худощавый.
Лохматый детина набросил на фонарь рогожку, и разом схлопнулся чернильный мрак.
— Ну, глаза попривыкли? Проморгайся, — заговорил детина, одыхивая Николая влажной тяжелой теплотой. — Гляди к лесу. Там сторожка стоит… Отсюда не видать ее. Мы щас схоронимся за речкой. — Он махнул рукой куда-то в луговую тьму, в сторону, противную лесу. — Тихо засядем. И ты не шуми. Как от сторожки поскачет кто к реке, так и вовсе затаись. Тебя не приметят. А только заслышишь скок, сразу дай нам знать. Вот так. — Одной рукой он приподнял рогожку, а другой — фонарь. — Да смотри, чтоб от лесу не видать было, как светишь: держи рогожку пошире, прикрывай. Посветил — и опускай сразу. А как мимо пропустишь, послушай, много ль их. Ежели не один поедет, а поболе, снова подними огонь и опускай сразу. Позади их останешься — опять же не должны приметить. Уразумел?
Николай рассеянно кивнул.
— А кто поедет? — спросил он машинально.
— Оченно хороший один человек, — легонько причмокивая и прихихикивая, сообщил детина. — Оченно ндравится он нам. Желаем потолковать с ним по душам.
— Ты горазд языком молоть, — осек его худощавый. — Хомка — грязь, продаст не за понюшку. Станет княжий сапог слюнявить… Откупимся сами.
— Ага-а, — протянул детина.
До Николая наконец дошло, что с кем-то хотят свести счеты.
— Холуй! — вскрикнул вдруг худощавый — будто топор о хрустом воткнулся в сухое полено. — Как коней держишь?!
Фигура человека, похожего на инженера Гулянина, будто бы наполовину вросла в землю.
— Пора. Тронули, — отчеканил худощавый и мягко, беззвучно вскочил в седло.
Что-то светлое мелькнуло в темноте. Николай пригляделся: на ногах худощавого едва поблескивали во мраке белые роскошные сапоги.
Он тронул коня, отъехал на несколько шагов и вновь, правда чуть мягче, прикрикнул:
— Не мешкай!
Теперь Николай уже не сомневался: перед ним беспомощно копошился у седла именно инженер Гулянин. То он все будто прятался от Николая за лошадьми, а сейчас неловко и смешно отворачивался, пригибался — видно, все еще надеялся, что Николай не признал его.
— Щукин. Пособи, — потребовал худощавый. — И сам не тяни.
Детина уже вылезал из телеги, покряхтывая, посмеиваясь. Телега трещала и раскачивалась под ним, будто лодка на волнах.
— Э-эх. Пигалица. — Щукин легко приподнял инженера Гулянина — за шиворот и за штаны — и пристроил, точно куклу, в седле. — Держись. Слетишь по дороге — до утра в траве не сыщем… Ух! — Он взгромоздился на своего коня, и тот, бедняга, даже припал на задние ноги.
— Дрянь — людишки, — тускло усмехнулся худощавый. — В седле не держатся. Трясутся, как… Ни на что не годны. Возиться с ними — один убыток. Не сунусь больше.
Он тронул было поводья, но что-то удержало его, конь замер — и Николай почувствовал на себе жесткий колющий взгляд. Лица худощавого в темноте не было видно, но каким-то чутьем Николай понял, что было написано на этом лице.
— Что смотришь? Не нравится? Потерпишь. Некуда тебе теперь деваться. Продан уж. Раздумывать надо было раньше. А теперь молчи. — Худощавый говорил негромко, но в словах его слышалась холодная беспощадная власть, и от металлической отчетливости голоса на душе становилось жутко. — Нашу-то службу принимал? Пора платить. Да не вздумай предупредить этого, кого ждем. Он лютый. Только тебя заслышит — вякнуть не успеешь, порубит в капусту. Из наших он. Прежних. А не посветишь — пеняй на себя… Околеешь тут как кутенок. А у нас там, у дороги, еще один сидит — такой же… Он знак даст, коли ты скурвишься. А ежели оба скурвитесь — все равно наш будет. Не уйдет. Но гляди, береги шкуру. И помни: никуда ты не денешься.
Николая едва не мутило. Единственным желанием было зарыться с головой в солому.
— Ну, пуганул молодца, — похохатывая, проговорил дружелюбно детина. — Не бойся, барич. Сиди себе. Огоньком поиграешь — и все дела. А озябнешь — зипунком накройся. И хлебец там, под зипунком. И сиди себе тихохонько.
Рядом будто пролетела невидимая ночная птица — почти беззвучно, только свистнули крылья на взмахе. Николай похолодел: то не птица пронеслась мимо, а засмеялся худощавый:
— А почто баричем назвал его? Он же из холопов. У него прабабка — крепостная… Ну, тронули. — И пустил коня вскачь.
Следом потянулись остальные. Зашуршала, засвистела мокро луговая трава, но шум и свист ветра оборвались — и донесся гулкий перебор копыт: дорога оказалась близко, шагах в тридцати от оставленной на лугу телеги. Топот стал удаляться, потом послышался далекий плеск — кони пошли бродом. И наконец все стихло.
Николай остался один, совсем один в безмолвном и сумрачном мире.
Что ему тогда передумалось, ему — без пяти минут кандидату биологических наук Николаю Окурошеву? Об этом он потом и не вспоминал — забыл, как горячечный бред. И знобило его тогда, хоть и накрылся он с головой добротным просторным зипуном, и муторно ему было от сознания своей беспомощности. И когда услышал он приближающийся от леса топот, то ощутил даже какое-то болезненное облегчение.
Он сделал все, как велели: и притаился… и посветил, пытаясь уловить отблеск фонаря своего напарника по ту сторону дороги. Огня он не заметил, спрятал свой фонарь и свернулся калачиком на соломе. Совесть не мучила.
„А что же дальше?“ — заволновался он вдруг. Появилась мысль: отыскать напарника, брата по несчастью, если, конечно, тот существует в действительности, а не придуман худощавым, а уж вдвоем они что-нибудь да сообразят.