Страница 34 из 42
«Надеюсь, что Рейн благополучно миновала это место», – думаю я, когда мои ноги ступают на тропу. Если она вообще пошла домой. Черт. А что, если она не пошла домой? Я ломаю голову на предмет других возможных мест, но ничего не приходит на ум. Дом Картера исчез. Все ее друзья уехали из города, если у нее вообще были друзья.
Что, черт возьми, мне сказать ее папаше: «Здравствуйте. Я тот парень, с которым ваша дочь была последние два с половиной дня, пока вы переживали за нее. Сожалею об этом»?
Может быть, он действительно глухой. Если так, то мне не придется ничего говорить.
Пока бегу трусцой, гадаю, знает ли Рейн язык жестов?
Интересно, будет ли дома ее мама? Задаюсь вопросом, есть ли у нее вообще мама?
Я не замедляюсь, приближаясь. На самом деле я набираю скорость, как только дом на дереве появляется в поле зрения. Перескакиваю через упавший дуб, где Рейн сказала мне, что ходила домой сегодня утром.
Зачем ей лгать об этом? Что она скрывает?
Что бы это ни было, у меня такое чувство, что оно внутри ее дома.
Я же толкнул ее туда обеими руками.
Гребаный мудак.
Идея, дикая надежда вспыхивает в моей голове, когда я поднимаюсь по деревянной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Но когда поднимаю голову над порогом домика на дереве, все, что нахожу, – это два кресла-мешка, несколько оберток от протеиновых батончиков и пустая бутылка виски. Никакой Рейн. Просто следы от нашей первой ночи вместе.
Я смотрю на ее дом и вижу его таким, каким видел тогда: выцветший серый сайдинг, затемненные окна. Он выглядит таким же пустым, как и в ту ночь, но это не так. Этого не может быть.
Я спрыгиваю вниз и чувствую отдачу глубоко в ране на плече. Она все еще пульсирует, но мне кажется, что жар спал. Я закидываю рюкзак на здоровое плечо и достаю из переднего кармана бутылочку кефлекса – еще одно напоминание о том, как Рейн пыталась мне помочь.
Сунув одну капсулу в рот, я пересекаю заросший задний двор с новой решимостью – найти ее и отплатить ей тем же.
Я сворачиваю за угол, прохожу мимо пикапа ее старика на подъездной дорожке и направляюсь по истертым ступенькам к двери. Сердце колотится от страха, когда поднимаю кулак, чтобы постучать, но звук, доносящийся через разбитое окно в двери, заставляет мою кровь холодеть.
Это песня.
Песня гребаной группы «Двадцать один пилот».
– Рейн? – зову через отверстие в двери, надеясь, что она просто подойдет и впустит меня. Как будто что-то в моей жизни бывало так просто. – Рейн! – кричу я громче, слыша, как моя сонная артерия пульсируют каждую секунду ожидания.
Единственный ответ, который я получаю, – это голос той плаксивой поющей задницы, которая говорит, что она не может спать, потому что у всех вместо рук оружие.
Не в силах больше здесь стоять, я протягиваю руку и поворачиваю ручку. Она легко поддается.
Двигаясь так, чтобы мое тело было прижато к стене и скрыто из виду, ору:
– Я вхожу! – и толкаю дверь ногой. Когда действие не встречается градом пуль, я делаю глубокий вдох и смотрю по сторонам от дверного проема.
Затем немедленно отхожу назад. Хватая ртом воздух, прислонившись спиной к деревянной обшивке, я пытаюсь осмыслить происходящее внутри. Темная гостиная. Жалюзи опущены. Кофейный столик. Диван. Старомодный телевизор. И мужчина. Сидит в кресле-реклайнере лицом к двери. С дробовиком на коленях.
И его мозги разбрызганы по стене позади него.
С каждым вдохом запах становится все более невыносимым. Запах смерти. Запах засохшей крови и серого вещества.
Песня начинается заново.
Я достаю из кармана маленький фонарик и, дыша в рубашку, на цыпочках вхожу в дом. Под моими ботинками хрустит битое стекло.
– Рейн? – снова кричу я, сглатывая подступающую к горлу желчь.
Я говорю себе не смотреть, когда прохожу мимо мистера Уильямса, чтобы проверить кухню, но нездоровое любопытство берет верх надо мной. Повернув фонарик в его сторону, я сжимаю зубы так сильно, что они почти трескаются, надеясь таким способом удержать рвотные позывы. Весь его затылок – кашеобразная масса, смешанная с пушистой набивкой кресла. Полосы на некогда голубой стене позади него давно приобрели цвет ржавчины, указывая, где были большие куски, прежде чем они соскользнули и затвердели на покрытом коркой, запятнанном кровью ковре.
Я не вижу входного отверстия на его раздутом старческом лице, но кровь, заливающая нижнюю губу и седую бороду, говорит мне, что кто-то сунул дробовик ему в рот, прежде чем нажать на курок. Вероятно, он сам. Цвет крови и вонь в воздухе говорят мне также, что это дерьмо произошло не только что. Я бы сказал, что этот человек сидит здесь уже...
Мои кишки скручивает и на этот раз даже стискивание зубов не удерживает меня от того, чтобы заблевать весь ковер, пока последние два с половиной дня проносятся с криком у меня в голове в обратном направлении.
Таблетки. Скрытность. Перепады настроения.
То, как она отказалась впустить меня в дом. И то, как сказала, что он не услышит ее стука, не увидит ее у двери. То, как выбежала из дома в ту ночь, словно увидела...
Я встаю на колени и меня снова рвет.
О боже! Твою мать! Он был здесь все это гребаное время.
Песня начинается снова.
И сейчас она здесь, с ним.
Вытирая рот тыльной стороной ладони, подхожу к выходу. Как бы я ни ненавидел то, что приходится запирать себя в ловушке запаха, захлопываю дверь пинком. Меньше всего нам нужны дикие собаки, вынюхивающие труп.
Луч фонарика освещает мне путь, пока я тащусь вверх по лестнице, стараясь расслышать движение, плач, хоть что-нибудь, – но ничего. Ничего, кроме этой проклятой песни и звука моего собственного учащенного пульса, пока я наконец не добираюсь до коридора наверху.
Пять дверей – три закрыты.
Не ссы, Уэс, просто сделай это.
– Рейн? – зову снова, но знаю, что она не ответит. Стараюсь не думать о том, почему, когда свечу фонариком в первую открытую дверь справа.
При виде черной косы у меня перехватывает дыхание, но я с облегчением выдыхаю, когда понимаю, что она лежит на переполненном мусорном баке рядом с туалетом, у раковины.
Внутри никого нет. Это просто пустая ванная комната.
Когда я распахиваю следующую дверь и не нахожу ничего, кроме полотенец и простыней, мне приходит в голову мысль: «Может быть, Рейн убила этого ублюдка».
Я видел, как она скосила двух ублюдков у «Хаккаби Фудз», не моргнув и глазом. Девочка могла бы убить и его, если это была самооборона. Я хочу в это верить. Хочу представить себе Рейн победителем в этой гребаной ситуации. Хочу найти ее раскачивающейся где-нибудь в углу, потому что она двинутая на всю голову.
Песня начинается снова, когда я подхожу к последней двери справа.
– Рейн? – я легонько стучу, прежде чем повернуть ручку, не желая напугать того, кто может быть внутри. – Это Уэс. Можно мне войти? – приоткрываю дверь и готовлюсь к удару, но в лицо мне бьет тот же трупный запах.
Блять.
Я натягиваю рубашку на нос и молюсь всем богам, каких только могу вспомнить, приближаясь к пригорку на кровати.
Пожалуйста, пусть это будет не она. Пожалуйста, пусть это будет не она. Умоляю, боже. Я знаю, что ты чертовски ненавидишь меня, но только... блять. Пусть это будет не она.
Я беспомощно смотрю, как желтый луч моего фонарика скользит по краю кровати с балдахином и по поверхности лоскутного одеяла в цветах. Покрывало натянуто на лицо человека – или на то место, где оно раньше было, судя по размеру и расположению коричневого пятна на ткани, – но я не стягиваю его. Мне это не нужно. Светлые волосы веером рассыпались по дырявой подушке, пропитанной густой, как смола, кровью и покрытой пухом. Это говорит мне все, что я хочу знать.
Миссис Уильямс уже не спасти.
Я только надеюсь, что пришел не слишком поздно, чтобы спасти ее дочь.
Мои ноги двигаются, внутри мутит, и я держусь за фонарик, как за спасательный канат.
Не потому, что боюсь. Ведь теперь я точно знаю, где она.