Боль свободы

Еще только метров через двадцать удается аккуратно раздвинуть широкие кусты и взглядом отыскать заветную жидкость. Кристально чистая, прозрачная, манящая одним лишь видом, она течет целой маленькой рекой, пронося мимо глаз целые литры прозрачной жидкости в каждое мгновение.

Сейчас ум даже и не думает хвалить слух за то, что тот сумел отыскать спасение в тишине дневного леса за целые полсотни метров, или даже больше. Да и сейчас в голове утихает даже голос подсознания, едва недавно ставший заметным, но теперь навсегда готовый потеряться снова в шуме мыслей.

Тело само ковыляет к реке, к выложенным мелким камнем берегам. Сейчас взгляд не замечает ничего. Все, чтобы могло привлечь его внимание, необычный цвет камней, странные растения, наконец, густые заросли, где может укрываться от жары какой-нибудь хищник – все сейчас игнорируется так отчаянно, что даже будучи прямо перед глазами остается за гранью внимания.

Губы размыкаются еще прежде, чем к воде удается подойти хотя бы на пару шагов. Рядом с ней, костыль тут же вываливается из рук, едва удается опуститься на здоровое колено. Палка сваливается рядом, а голос возвещает о своем существовании лишь тихим хрипением из жадного рта, готового вгрызаться в воду зубами, лишь бы втянуть ее, как можно больше.

Переломанная нога уже тоже лежит на земле, руки упираются в камни, подобравшись к берегу реки, невольно пробуждается улыбка, когда в течении удается заметить расплывшееся отражение, и остается только получить награду.

Хочется упасть с головой в реку и напиться так, чтобы иссохший без воды живот вздулся от напряжения. Пусть бы даже обе руки теперь сломались в локтях, этого, кажется, даже почувствовать не удастся, лишь бы головой упасть в воду.

Только, вдруг, сознание зачем-то пробуждается. Ведь еще во время полета в голову пришла мысль, и теперь не приходится думать заново, нужно только ее вспомнить, на этой планете может водиться какая угодно дрянь. Изнеженный цивилизацией организм даже на родной планете мог бы не справится без медицинской помощи, схватив каких-нибудь паразитов из лужи. А здесь, на Асумгарде, любая бактерия может оказаться в десятки, в сотни раз опаснее чем те, что встречаются в озерах, морях, реках, океанах и ручьях планеты, служившей домом.

Сердце чуть не останавливается от того, как тяжело, глядя на журчащую воду, терпеть мучившую больше суток жажду. Генетически усовершенствованный организм способен бороться с любыми переломами, выносить такие трудности, какие не смогли бы выдержать даже древние, жившие в ужасающих условиях предки. Даже перелом ноги не так страшен, ведь тело настроено, запрограммировано относительно быстро исправлять такие поломки. Только вот невидимые убийцы, если только пустить их внутрь, могут легко уничтожить тело изнутри, если только иммунитет не имеет возможности с ними справляться.

Дома это было так просто. Ни одна болезнь не могла бы стать угрозой. Если даже и появлялся слабый насморк, то организм легко побеждал недуг, не требуя хотя бы простого отдыха. Единственное, что могло вынудить отправиться в больницу, чтобы полчаса провести в медицинском боте, так это появление нового вируса, нового типа бактерий, к которым иммунитет просто не успел приспособиться. На Асумгарде же вовсе может не найтись таких болезней, с которыми организм уже привык бороться, и самая обычная, самая бессильная из них может оказаться смертельным ядом для инопланетного тела.

Во время полета все это уже было ясно. Мозг думал резво, быстро, легко отыскивая нужные знания и выстраивая логические цепочки. Тогда ум сразу определил, что нужно избежать всякой опасности, нужно отыскать способ вскипятить воду, чтобы убить хоть часть опасных бактерий. Сейчас, правда, нет сил подумать о том, могут ли они выживать в такой горячей среде, ведь это солнце наверняка умеет нагревать воду не хуже, чем кухонная плита.

В любом случае, все это уже было обдуманно, а теперь зачем-то вспомнилось, и сердце в груди аж сдавливает от одной мысли, что нужно терпеть жажду еще дольше, когда горло изнутри все будто покрылось иглами, которые рвут его от одного только дыхания.

И в следующий же миг сознание гонит прочь эти мысли. К черту это. Да еще минута, и уже можно сдохнуть от этой проклятой жажды. Губы, кажется, рассыпаются песком. Верхние слои кожи уже истощились настолько, что отваливаются с губ сами собой. К черту все! Сунуть голову в реку и напиться, и будь что будет!

И едва голова начинает клониться вниз, к реке, как вдруг застывает почти у самой поверхности течения. С клоками прилипшей, сухой грязи, в реку с головы сваливается несколько волосков в тот миг, когда не до конца растаявшее сомнение заставляет остановиться и замереть.

Грязь тут же рассыпается песком и мгновенно исчезает в спокойном течении, а вот упавшие в реку волоски, едва касаются жидкости, бесследно испаряются с ее поверхности, выпустив сразу растаявший, едва заметный клочок пара.

Губы начинают дрожать. Усталые руки с трудом выпрямляются, чтобы не дать голове упасть в реку, а сердце опять начинает колотиться, уже даже такое усилие принимая за почти непосильный труд.

Наконец, едва удается выпрямить спину, дрожащая рука тут же тянется к голове. Закопав пальцы в волосы, легко удается достать едва ли ни целый клок волос, из которого нетрудно скатать плотный, маленький шарик, израненный просветами.

Волосы так легко остаются на пальцах, словно они и так уже сами по себе начали выпадать то ли от жажды, то ли от всех этих жутких мучений и нервов. Только мысли не обращают на это ни капли внимания. Да отвались сейчас с головы ухо, кажется, взгляд бы задержался на нем на миг, а затем продолжил бы таращиться на реку, внимательно наблюдая за тем, как проходит эксперимент.

Комок спутанных волос тут же отправляется в реку. Он падает на неровную, волнистую поверхность, но не уплывает, не уносится вдаль по течению, а вместо этого с шипящим звуком растворяется в мгновение ока, испускает маленькое облачко белого пара и исчезает, забрав с собой надежду на спасение.

От горя впервые в жизни грудь пронзает острой болью. Даже биения сердца не чувствуется. Рот открывается, но не получается вздохнуть, лицо стягивает, веки накрывают глаза против воли ума, да и сам ум постепенно утопает в тягостном осознании самой жуткой утраты, утраты последней надежды, теплившейся в сердце слабой искрой жизни.

Лицо корчится и сжимается, глаза начинает жечь, а сухость в носу и в глотке обращается невыносимой болью, хотя вздохнуть до сих пор не получается. Сейчас из глаз должны ручьем ударить слезы, должны прошибить таким фонтаном, что им придется вытянуть из организма последние капли жидкости. Глаза даже начинают болеть, вопреки желаниям, старательно пытаясь выдавить хоть каплю жидкости… но даже этого не выходит.

Да и нет в уме никаких желаний. Нет никакого ума, нет никакого сознания, есть только эта жгучая боль в глазах, из которых пытаются рваться слезы, но у организма просто не хватает сил, чтобы им позволить. Даже поломанная нога, лежащая неудобно оттого, что приходится стоять на коленях, сейчас не пытается отвлекать болью.

Даже и ругаться не хочется. Кислота. Он кислоту, говорил палач, не выдерживает. Только ее. Кислоту, которая на этой чертовой планете течет реками, окрашивая камни в необычный цвет, которая поднимается из земли в древесных жилах, которая наполняет растения соком. Только ее армейский комбинезон не выдерживает.

Больше ни единой мысли. Все кончено. Точка. Нет здесь никаких лазерных тараканов, их и не нужно. Кто бы ни оказался на этой планете, он не проживет и неделю, потому что раньше умрет от жажды.

И вдруг, в стороне раздается шорох. Если бы только бы к этому моменту все силы не исчерпались, если бы их хватило просто на то, чтобы разрыдаться, то смерть пришла бы уже скоро. Не смог бы тогда слух уловить этот шелест, доносящийся со стороны высокого кустарника за границей леса, да и еще раньше плачь отчаявшегося инопланетянина спугнул бы небольшого жителя Асумгарда, копошащегося по своему обычаю в растениях, бредя давно заученной тропой.