Ниточка жизни

Глава первая. Медсестра

– Женщина, не надо два талона, могу только крупу взвесить, яиц нет! Приходите завтра, завоз обычно часов в десять! – Усталая продавщица с ножницами в руках в очередной раз отодвигала назад карточки расстроенной обладательнице небольшенькой пачки типографских листиков со стандартным набором продуктовых названий: хлеб, сахар, крупа, мука, масло, молоко и так далее.

– Да, но видите, я карточки склеила, а то их столько теперь, что запутаешься – растерянно пробормотала покупательница, на вид обычная ткачиха с фабрики, что стояла неподалёку, – если вы мне отрежете крупу, у меня яйца отвалятся! – В её голосе уже были слышны нотки некоторого возмущения.

– Слушайте, у вас яйца отвалится не могут! По определению! – В разговор встрял какой-то пьянчужка.

– А ты не хами, не твоё дело! Напился, иди проспись! – и уже заискивающе продавщице:

– Девушка, ну может найдётся пол-десятка хотя бы? Мне блины надо спечь, у мужа день рождения, а в доме шаром покати. Вчера на работе задержали, позавчера вообще митинг был. Против британских империалистов в Индии и Пакистане. Слыхала? Страна такая есть – Па-ки-стан, – женщина по слогам произнесла слово и продолжила, – а к вам придёшь, а у вас уже пусто!

– Ну я тут ни при чём, помочь не могу. Не задерживайте очередь! – «девушка» предпенсионного возраста явно хотела поскорее избавиться от докучливой покупательницы.

Очередь в лице всё того же пьянчужки ехидно улыбнулась и, «подбадривая» расстроенную жену именинника, произнесла растягивая каждое слово:

– Приходите завтра, дама! Это наш девиз! А сейчас угомонитесь же наконец!

Та буркнула в ответ что-то нечленораздельное и, явно недовольная, быстро зашагала прочь.

Потом подвыпивший юморист повернулся к продавщице и, совсем как старый знакомый, попросил:

– Танечка, ну а мне на закусон, ты знаешь, килечки какой, лучше в томатном соусе, ну а нет, так что попроще, без карточек.

Танечка, действительно, была в курсе гастрономических предпочтений пьянчужки. Она быстро вытащила откуда-то, наверное, из загашника, какую-то банку с криво наклеенной красной бумажкой, взяла протянутую замусоленную десятку, быстро отсчитала сдачу и вопросительно взглянула на Зину. Она была следующей и последней в очереди.

– Мне тоже, пожалуйста, кильки!

– Больше нет, это была последняя.

– Жалко, – разочарованно протянула Зина, – тогда вот эту, – она показала на железную банку с изображением петуха, это были консервы из куриных потрохов.

«Вот так всегда, так каждый день, не везёт, – вздохнула Зина, – и надо радоваться, если по карточкам досталась не чайная колбаса, а докторская. Ну хоть что-то».

Вчера после смены у Зины на ужин вообще только чай с сухарями остался. В магазине не успела отовариться. Он закрывался в девять. Сестра-хозяйка задержала, и всё из-за каких-то вонючих наволочек. Ну Зина-то тут причём была, постели санитарки стелют, а не медсёстры. Но вот надо было найти на ком отыграться. И нашла. Все уже ушли, ночная смена работает. А Зину толстая тётка из пятой палаты не отпускала, всё спрашивала, а как у неё, а что у неё. И как лечить надо, а что у Зины спрашивать-то, у лечащего надо, только он на обходе не обходит, а облетает эту зануду. Что там у неё и так всем понятно, жрать меньше надо! Всю блокаду в столовой для железнодорожного начальства провела. Жирела, когда люди умирали. И вот тебе расплата. Сбрось килограммов двадцать для начала – одышка уйдёт, сердчишку легче стучать будет. Вот не может Зина встать и сказать, как Мария Ивановна: «Всё, больная, я доктору передам!» И уйти красиво. Так, оглядывая палату, с высоко поднятой головой, мол, я вас поняла, товарищи больные, предпримем всё возможное. Не ускользнуть тихонько, как Зина обычно делала, пользуясь первой же возможностью, а уплыть величаво словно пава. Так, чтобы палата потом долго обсуждала кому и когда клизму поставят.

А вот Зина не может, ну пока не может. Молодая, люди понимают, но подождите. «Это сейчас на меня всё валится, но я научусь, тоже с уважением и надеждой смотреть будете. Это сейчас мне вечно не везёт, и на ужин чай с сухарями, погодите, придёт время…»

***

Нельзя сказать, что по жизни Зине не везло всегда, всё-таки двухгодичную школу медсестёр окончила и из беспросветной деревенской грязи вырваться сумела. Но только везения в том было мало, главным образом упорство и желание. Желание сделать так, чтобы не как у всех: не на поле горбиться за трудодни-палочки, и не с коровой в хлеву радоваться жизни, выгребая навоз, не в избе под лучиной чью-нибудь рубаху штопать. Да там ещё показаться нельзя было, чтобы дядька или тётка не погнали куда, за водой или бельё стирать на реку.

Ведь судьба не очень благоволила Зине. Когда ей было пять лет, погиб отец. Разбирали кулацкий дом. Лес нужен был под коровник. А тут дом пустой стоит. Никто не хотел в него вселяться, боялись. Сказывали, бывшие хозяева заговорили избу. Не будет счастья тому, кто в неё переедет. Так оно и сталось, даже жить не нужно было, тронуть хватило. Вот дёрнул сосед дядя Митя за верёвку раньше времени, и покатилось толстенное бревно, батьке прямо на спину, а другому по голове. Тот, которому по голове, тот сразу помер. А батька ещё пару дней помучился. Соседка даже мать стала жалеть, а не отца: «Ну как же ты теперь с ним да с двумя малыми будешь? Лучше бы уж он оставил тебя, уйти ему надось». Зина сама слышала и поражалась – батька же жить хотел, как все жить хотел, а его уже хоронили.

А на похоронах тёща сосланного кулака так совсем не постеснялась. Крикнула вдогонку:

– Это вас Бог наказал за вашу безбожную власть, за ваши дела богопротивные. И ещё хуже будет. Вот помянете моё слово!

Кто-то метнулся старухе рот заткнуть, да председатель, что шёл рядом с мамкой, рукой махнул мужику:

– Оставь её, Елисей, что она? Из ума выжила от горя, чё с неё возьмёшь. Сама откинется, без чужой помощи.

Всё в детской Зининой памяти отложилось, всё до последнего словечка. Потом председатель речь сказал, правда, она не поняла почти ничего, а мамке слово дали, так та и выдавить из себя ни звука не смогла, разрыдалась только.

Но через четыре года и матери не стало. Скрутила её болезнь нутряная. Работала много, в колхозе и по хозяйству, Зина хоть и помогала уже, да на огороде от неё толку мало было, силёнок не хватало, слабенькой росла, разве что на прополку да курей покормить и пол в избе протереть. Мать ела плохо, мало, всё им оставляла, ей и Стешке, сестре младшей. Вот и испортила себе желудок. Это Зина уже потом поняла, когда медиком стала. Тогда только диагноз запомнила – язва.

Впрочем, ей было без разницы, язва, не язва, а мамки не было. Как жить дальше? Самим не потянуть. Председатель сказал в город, в приют детский, отвезёт. Там, мол, таким как ты с сестричкой младшей хорошо, кормят, поят, одевают. Но Стешка заплакала, когда про приют прознала, семь лет с половиной, всё понимает. Там уже не как у мамки под крылом, там не забалуешь. Спирька из последнего, перед полем, дома рассказывал: подъём утром, строем на завтрак, едим по команде, встаём по команде. Да ещё старшие норовят хлеб отобрать, что заныкаешь на обеде. Не положено, говорят и, смеясь, тут же себе в рот засовывают.

Спирька не выдержал, сбежал через месяц, к родственникам попросился. Хоть и не родное гнездо, но всяко лучше, чем в детдоме. Стешка, как услышала рассказы такие, так заревела, к Зине прижалась, кричит и трясётся вся:

– Не хочу, не хочу в детдом.

Зина никогда особых чувств к сестрёнке не испытывала, всё лучшее ведь ей отдавали, она маленькая, младшенькая. Мать только жалела Зину, гладила её по совсем неместного цвета чёрненьким косичкам и приговаривала: «Ты же большая уже у меня, подожди, наладится жизнь у нас». Наладилась, да уж.

Но тут у Зины в сердце что-то шевельнулось, как кольнуло. Она притянула Стешку к себе и медленно, еле слышно, но твёрдо проговорила: