Больше черного

– Я, наверное, должен считать себя счастливым человеком, доктор Ранду, – прервал паузу мой собеседник, – для человека столь безбожного и, если хотите безнравственного, я неплохо устроился теперь. Король из милости запер меня здесь навечно, он все же испытывает ко мне некую симпатию за мои прошлые немногочисленные заслуги, иначе он не пожалел бы для меня целой бухты пеньковой веревки. – Капитан усмехнулся. Вслед за тем он самозабвенно затянулся из своей трубки, выпустив несколько аккуратных колец дыма изо рта и, продолжал тоном весьма далеким от тона покаяния. – Я убийца, авантюрист, пьяница и самозванец, изгой. – Ровные колечки дыма медленно поднимались в ночную мглу. – Фермеры, эти страстные любители легенд и мифов, считают, что я пью кровь невинных дев и юношей, после того как жестоко обесчещу. (Правда, отбросив щепетильность относительно моей кровожадности, с удовольствием пользуются плодами моей щедрости). Меня лишили королевских наград и рыцарского ордена. Хотя мне глубоко плевать на это. Я есть средоточие зла и порока, что, в общем–то, недалеко от истины. Итог жизни нетривиальный, Вы не находите? Ха! Вся эта возня по большому счету мне глубоко безразлична, но на моей толстой шкуре есть всё же уязвимые места. Моя дочь, – вы, доктор Ранду, даю голову на отсечение, не остались равнодушны к ее улыбке, – вынуждена прозябать в этих стенах, больше подходящих для заключения прожженных старых негодяев, нежели молодой женщины. Зловещая тень моих грехов пала и на нее. Добрые соседи опасаются приглашать ее в гости и водить дружбу с дочерью душегуба. Но Алиса не унывает, как видите. Отважная великодушная девочка, она считает, что в ответе за всех и видит счастье в заботе о нас. Сэмюель давно вырос из своего капитанского мундира, но, несмотря на его заслуги и способности, его назначение коммодором, похоже, затерялось среди бумаг лорда адмиралтейства. Мне больно видеть, как по моей милости страдают ни в чем неповинные люди. – Он вновь затянулся из трубки. Его взгляд поймал мой. Он смотрел мне в глаза, не моргая, словно хотел проникнуть в мои мысли. Он продолжил. – Если это все затеяно для того, чтобы сделать меня мудрее и чище, напрасная трата божественных сил, там здорово заблуждаются. Я слишком горяч и противоречив для мудрости, а также упорен в своих убеждениях. Мой ум крепко держит штурвал и не дает разуму шанса выжить. Моя душа, сосуд, забитый теперь по горлышко всяким дерьмом. А когда–то, вообразите, он был девственно пуст, готовый принять в свое чрево живительный эликсир духовного совершенства. Когда-то и мое сердце жаждало тепла и света. Но ведь проще ступать по тропе порока, нежели добродетели и я недолго колебался в выборе пути. И принялся усердно заполнять гремящую пустоту адской смесью и скитаться в океане греха. Правда, несколько раз в жизни мне выпадал шанс изменить галс, но для этого надо было до изнеможения, до кровавого пота заставлять работать свою душу и, надо сказать, я начинал свой труд с огромным энтузиазмом. А потом возвращался в привычное русло. – Его тон по–прежнему был ровен, но мне казалось, что он едва сдерживает себя, чтобы не закричать. – Пребывая теперь в тепле и неге, окруженный заботой своих родных, и наблюдая, как подрастают внуки, мне кажется, что я начинаю понимать извращенный смысл посланного мне благополучия. Я в бесконечном походе и до тверди земной далеко. Подобно Одиссею, до поры так ловко обводившего Богов вокруг пальца, я болтаюсь по бескрайним просторам океана в тщетной надежде увидеть узкую полоску береговой линии. Смерть нужно заслужить и у Бога, и у Дьявола. Причем я в долгу у обеих команд. Такое ощущение, что эти всемогущие ребята заключили пари, споря какой кончины я достоин. Интересно послушать их диалог, – подытожил капитан, сунув в рот мундштук трубки.

Он вновь замолчал, кутаясь в плед.

– Это правда, капитан, что вы убили человека, а потом присвоили его имя? – спросил я напрямик.

Мистер Гуилхем посмотрел на меня и улыбнулся. Мне подумалось, что если дьявол существует, то он должен выглядеть именно так: красив и уродлив одновременно.

– Да, – ответил он просто, не сводя с меня взгляда, от которого у меня, человека, видавшего виды, похолодела спина, – это правда. Я отнял много жизней, но эта жизнь стала моим проклятием.

– Вы мне расскажите об этом, сэр? – спросил я.

– Непременно, доктор Ранду, – проговорил он, выпустив дым, – но не теперь. Вам необходимо отдохнуть. – И, опираясь на трость, капитан Гуилхем поднялся со скамьи.

Войдя в уже притихший дом, мы еще немного постояли у почти погасшего камина, дабы согреться, в полном молчании.

– Идите, доктор Ранду, вам пора спать, а у меня все равно бессонница. Оживлю огонь. Посижу в тишине, – произнес он. Я заметил, что в голосе его пропала надломленность, его голос помолодел. Вздрогнув от неожиданности, я посмотрел на капитана. Его изуродованная часть лица осталась в тени, а тусклый свет, исходящий от тлеющих углей в очаге, сыграл жуткую шутку. Передо мной стоял молодой человек: красивый, сильный, дерзкий. От такого зрительного обмана я не смог сдержать вскрика.

– Что с вами, доктор Ранду, – удивленно спросил он, участливо взяв меня за плечо. – Вам плохо?

– О, нет, сэр, – пробормотал я, пытаясь рассуждать, как материалист, – что-то вступило в спину. Мне необходимо прилечь.

– Конечно, – произнес он, – идите. Это все проклятая сырость. Покойной ночи.

– Да, да, – откланявшись, промямлил я, – покойной ночи, сэр.

Поспешно удалившись, я пробрался в свою комнату и, даже не пытаясь найти этому явлению хоть какое–нибудь вразумительное объяснение, рухнул, не раздеваясь спать.

О лихорадке и любви

Проснулся я, похоже, часа через два. Комната была погружена в кромешную тьму и я, устремив свой взгляд в проем окна, обнаружил, что непогода вернулась, затянув красоты небес безысходностью ненастья. Дождь не по–летнему монотонно выстукивал ритм и, мне захотелось зажечь свечу, оная, кстати, оказалась на прикроватном столике. Чиркнув кремнием, я извлек божественную искру, и, щурясь, поднялся с постели. Приняв решение раздеться, наконец, я стал стягивать с себя жюстокор, даже не пробуя привести в порядок свои мысли, кои вечером столь наспех были водворены в мою черепную коробку.

Вечерок накануне, как известно, выдался щедрым на события, и я остро ощущал потребность в хорошем отдыхе. Уставившись на безмятежный огонек свечи, я развязал шейный платок. Робкий стук в дверь изрядно удивил меня. Часы совершенно серьезно показывали четверть третьего.

– Войдите, – пригласил я тоном в большей мере вопросительным.

Дверь отворилась, и на пороге я узрел миссис Харрисон со свечой в руке. Вид у нее был встревоженный и немного виноватый.

– Я прошу прощения, мистер Ранду, – начала она, и я заметил, что голос ее, несмотря на прилагаемые леди усилия держаться твердо, дрожал, – у отца сильный жар. Я хотела послать за доктором. Мой брат Томас – доктор, живет неподалеку. Но, будучи в коридоре увидела свет в вашей комнате и осмелилась зайти к вам просить о помощи. Я понимаю, с моей стороны это…

– Не беспокойтесь, сударыня, – прервал ее я как можно мягче, чтобы сгладить ее неловкость, и, не давая возможности женщине оправдываться, – я все равно не спал и готов попытаться вернуть здоровье вашему батюшке. – В награду она улыбнулась.

Я вновь завязал платок и надел кафтан, после чего, взяв саквояж, последовал за миссис Харрисон.

      Пока леди вела меня по коридору, наполненному до отказа призраками прошлого, я, к стыду своему, совершенно не считаясь с кодексом джентльменской чести, разглядывал миссис Харрисон с заднего фасада. Взор мой наслаждался видом гибкой талии, покачивающихся под складками домашнего платья бедер и гривы роскошных темно–каштановых волос, убранных наспех. Вспомнив сетования отца ее, я попытался представить себе миссис Харрисон в сиянии шелка и драгоценностей, в напудренном парике и обилием белил и помады на лице, подающей нежную ручку для поцелуя какому–нибудь щеголю столь же блистательному, как сапфиры и рубины на его перстах. Желание отца показать свой бриллиант в обществе имело право на жизнь. Хотя в желании этом угадывалось скорее гордыня, нежели гордость и невольное непринятие смысла жизни этой женщины, ее стремлений и чаяний. Теперь мне стало совершенно ясно, почему мистер Гуилхем был так удручен тем, что его умная, талантливая и красивая дочь вынуждена довольствоваться только малым обществом Латус–хилла. Ибо каждый любящий родитель хочет лучшей участи для своего дитя, иногда даже не задумываясь о том, что плоть от плоти его выбирает другой путь и может видеть счастье свое иначе. Впрочем, мне как человеку бездетному странно, да и смешно рассуждать о предмете столь тонком и деликатном как отношения родителей и их чад. К тому же мы прибыли на место и мне пора было заняться делом, в коем я, без ложной скромности, разумел гораздо больше, чем в делах семейных.