Жизнь солдата

Так вот, эта великовозрастная Гита Шумахер шла в обнимку с высоким красивым парнем. Конечно, ее появление на нашей горе меня очень удивило. А почему, вы спросите, я ее мнимой мамой называл? Так это очень просто. В школе решили поставить пьесу "Пятилетку – в четыре". Гита играла там роль мамы, а меня уговорили на роль ее сына. После этого спектакля, как только друзья мои увидят Гиту Шумахер, так кричат: "Смотри, вон идет твоя мама!" Потом я слышал, что она больше учиться не собирается, и что она выходит замуж. Очевидно, что это и есть ее жених. А может они поженились уже?

Одним словом, я очень рад был, что я их вижу, а они меня не видят. Они спустились с горы и пошли не на дамбу, как все влюбленные, а повернули налево, на пляж. Я подумал, что они решили пройтись вдоль берега по песчаной косе. Смотрел я на них, пока они не скрылись за выступом горы, и на этом успокоился. Через несколько дней я побежал в ту сторону, чтобы срезать пару лоз для дудочки, и неожиданно увидел их опять. Они сидели обнявшись на небольшом выступе на середине горы и над чем-то смеялись. Если бы не их смех, я бы пробежал мимо, потому что я был босой, а на тропинке много колючек, и все мое внимание было под ногами. Но смех сверху меня остановил, и я увидел их красивые, счастливые лица, растерялся и забыл, зачем я сюда бежал. При моем появлении они замолчали. Гита конечно меня узнала и крикнула сверху:

– А, Левочка, ты как сюда попал?

– Я здесь живу, – ответил я.

– Никому не рассказывай, что ты нас здесь видел. Хорошо?

– Не знаю, – ответил я неуверенно и тут же убежал домой, унося в ушах их громкий счастливый смех. Теперь они смеялись уже, наверно, оттого, что я перед ними растерялся.

"Хорошее место выбрали они", – подумал я, когда отдышался на своем дворе. Чуть выше того места, где они сидели, за кустом рябины находилось местечко, где я всегда прятался во время игры в «красные» и «белые». Там есть небольшая яма, как нора. Кто-то оттуда выгребал желтый песок. Там я всегда прятался и был в полной безопасности. На следующий день в такое же время я решил проверить, сидят они там или нет. Подбирался я туда осторожно и не снизу, а сверху горы. Но их там не оказалось. На месте, где они сидели, валялись только конфетные обертки. Не было их и на второй день, и на третий. Я ходил, как в воду опущенный. Даже мама заметила и спросила, не заболел ли я, почему такой скучный? А я действительно переживал, что Гита с женихом перестали сюда ходить. Оба такие молодые, веселые и счастливые. Мне почему-то казалось, что именно я виноват в том, что они больше сюда не идут, что именно я нарушил их счастливое уединение. А как приятно было на них смотреть!

В одно раннее прохладное утро, когда дни становились короче, после того, как я вручил корову пастуху, я решил посмотреть уже в который раз на такое удивительное и необыкновенное явление, как восход солнца из-за леса. Сколько раз я смотрел на это явление и каждый раз воспринимал его с каким-то внутренним немым восторгом. Мне казалось, что именно утром можно увидеть солнце более детально, чем днем, так как днем солнце слепит глаза, а утром можно смотреть на него сколько хочешь. Солнце поднимается медленно-медленно, коричневато-багрового цвета, как спелый, пополам разрезанный, огромный арбуз. Диск солнца кажется огромным по сравнению с солнцем, которое мы видим днем.

Вот оно вышло из-за леса, вроде как повисло над ним, а затем медленно поднимается выше и правее, теряя свои красные краски и обретая светло-желтый ослепительный блеск. С появлением этого яркого диска все вокруг как бы оживает: и трава, и деревья, и река. Воды Днепра, которые только что были гладки, как зеркало, вдруг вздохнут и расходятся рябью, как будто задрожат после прохладной и тихой ночи. И листочки на деревьях вдруг тоже задрожат, зашумят, просыпаясь, и следом все разом, как будто хором, зачирикают воробьи, предвещая прекрасную теплую погоду.

После просмотра такого восхода солнца у меня еще долго рябит в глазах: то появляются, то исчезают темно-зеленые или светло-синие округлые пятна. И еще долго держится это впечатление от рождения нового дня, может быть пятимиллиардного со дня появления нашей планеты.

Но на этот раз мне не пришлось любоваться восходом солнца. Пробираясь к моему НП, я увидел у самой воды на берегу Днепра несколько десятков мужчин, одетых в пальто и картузы. Некоторые из них стояли в воде прямо в ботинках. Я быстро прошмыгнул на свой НП и стал наблюдать за ними. А с горы спускались еще и еще мужчины: старые и молодые, в одиночку и группами. Я был безмерно удивлен. Никогда я не видел, чтобы в столь ранний час шли к Днепру так много мужчин. Это был случай из ряда вон выходящий. Они растянулись вдоль кромки берега метров на пятьдесят и, обернувшись лицом на восток, навстречу восходящему солнцу, забормотали какие-то молитвы и в то же время стали выворачивать свои карманы в брюках, пиджаках, пальто. Казалось, что они разыгрывают комедию для собственного удовольствия.

Когда все разошлись, я решил узнать, что это была за церемония, и за ответом направился к нашему соседу Симону Ривкину. Он все свое свободное время проводил за чтением толстых книг и мог ответить на любой вопрос. И он, действительно, объяснил мне смысл спектакля на берегу Днепра. Оказывается, что сегодня у евреев какой-то «судный» день. Такой день бывает в начале определенного месяца по лунному календарю. В этот день евреи освобождаются от всех грехов, которые накопились за прошедший год.

– А почему вы не ходили к реке? – спросил я у дяди Симона.

– У меня грехов нет, – ответил дядя Симон, смеясь.

– Получается, – сделал я заключение, – что у реки собрались одни грешники.

– Выходит так, – подтвердил дядя Симон и похвалил меня за догадливость.

И еще при одном случае я оставлял свой НП – это тогда, когда Борис Славин, наш сосед по другой стороне Днепровской горы, шел на дамбу купаться. Отец его, старый человек, имел свою кузню во дворе. Последний кустарь-одиночка среди кузнецов во всем городе. Крестьяне все реже и реже заезжали к ним в кузницу, чтобы подковать лошадь или поправить шину на колесе. Другие кузнецы работали в кузнечной артели «молот» в кузнечном переулке, там где кончается улица Бобруйская и начинается шоссе до города Бобруйска. В кузнице дяди Ешки работал его сын Борис. Отец был уже стар. Он помогал сыну и, конечно, учил. Этому Борису было уже около тридцати, а он все ходил в женихах. Отсутствие матери и постоянная бедность наложили на него свой отпечаток. Он был молчалив и угрюм, но всегда готов был помочь в любой просьбе.

Так вот, когда в кузнице делать было нечего, Борис Славин шел купаться на дамбу. И тогда я бросал свой НП и бежал вслед за ним. Если на соседнем дворе сидел сын тети Раи (той самой, которая любит ругаться на всю улицу), то я ему на ходу кричал с восторгом: "Пойдем смотреть, как Борис Славин купается!". И он охотно бежал со мной.

Сына тети Раи тоже звали Борисом. Он был единственным сыном у тети Раи. Дочерей у нее было много, а сын – один. И это было его несчастьем. Они его кормили всякими сладостями, и он рос болезненным мальчиком. Хотя он и был старше меня на четыре года, но был намного слабее меня. Вот вместе с ним мы торопились на дамбу смотреть, как Борис Славин купается.

А смотреть было на что. Конечно, мы не первый раз прибегали смотреть на Славина во время купания, но все равно каждый раз удивлялись его мощному торсу. Лицо у Бориса Славина худощавое, даже больше похожее на изможденное, но стоит ему только раздеться до пояса, как он сразу становится похожим на борца-богатыря. Настоящий геркулес. Весь он состоит из округлых мускулов. Что плечи, что грудь, что руки, что ноги – везде одни мускулы. Сразу видно, что кузнец. Видя с каким интересом мы за ним наблюдаем, он чуть-чуть улыбается и начинает играть своими мускулами. И они будто оживают, передвигаясь с места на место. Эх, как мы завидовали его силе! Но тем не менее, смотреть на него было немного жутковато.