Жизнь солдата

Я совсем растерялся от ее обвинений. Конечно, я привык к ее крикам с крыльца. Много раз я их слышал. Но всегда это касалось кого-то, и я смотрел на ее выступления, как на представление в театре. Накричится, мол, и уйдет. Но на этот раз она кричала на нас, на мою маму, на тетю Сарру. Такого я еще ни разу не слышал. Даже страшновато стало. Вышел отец Бориса, здоровый, угрюмый не вид мужчина, с заросшим лицом и строго крикнул ей:

– Иди в дом и прекрати гвалт! Это ведь соседи! Но тетя Рая продолжала кричать. Я вбежал в наш дом и хотел все рассказать маме. Но мама меня с улыбкой успокоила:

– Слышу, слышу. Что ты не знаешь тетю Раю? Выкричится и замолчит. Такой у нее характер. Привыкла на базаре. Она ведь торговка. А на базаре без крика ничего не продашь.

И действительно, накричавшись, тетя Рая ушла в дом. А мне расхотелось рассказывать Борису про тетю Сарру. Почему мама Бориса кричала, что Борис нашел кучу денег? Неужели Борис преувеличил нашу находку? Скорее всего его мама округлила нашу находку до чрезвычайных размеров, чтобы иметь право обвинять нас во всеуслышанье. Так оно и есть. Из-за пустяков никто не кричит на всю улицу.

Мама моя, как я уже писал, была красивая, жизнерадостная и неунывающая женщина. Постоянно следила за своим внешним видом, употребляя для лица мази и краски. Вечно опасалась появления на лице морщин, хотя ее старость была уже не за горами. Каждый год она выкраивала из нашего бюджета деньги на новое платье, а на дырки моих брюк пришивала заплату за заплатой. Мама, конечно, знала об этой несправедливости и, меряя новое платье, объясняла нам свое безвыходное положение тем, что ей все время приходится бывать на виду. На всевозможных собраниях и совещаниях ее всегда выбирали в президиум, и везде она в обязательном порядке выступала. Она была единственная коммунистка среди женщин хлебопекарни. И конечно, ей никак нельзя ходить плохо одетой. Мы, дети, понимали ее и не жаловались. Старший брат, к примеру, никакого внимания не обращал на свои заплаты. Я тоже терпел их, но они меня очень стесняли. И я очень рад был, когда наступало лето. Я тогда бегал по городу в одних трусиках и чувствовал себя свободно и хорошо.

Маму мы любили и очень гордились ею. Еще бы, ведь по всей нашей улице она была единственная коммунистка. Мальчишки завидовали мне, а женщины-соседки только удивлялись да руками разводили: когда она, мол, успевает управляться со всеми делами: и по хозяйству, и по дому, и за детьми ухаживать, и активно участвовать во всех общественных делах. Как нам было не гордиться нашей мамой? Но мама прилично одевалась и следила за своей красотой не только ради общественных дел. Она постоянно отдаляла свою старость не только косметическими средствами, но и тем, что в разговорах уменьшала свой возраст, говоря всем, что родилась на пять лет позже, чем в действительности. Все это делалось ради внимания мужчин. Ей нравилось, когда за ней ухаживали мужчины. Приходили к нам на чашку чая и Науменко, и Берман, и Плоткин, и Шеер. Поэтому я их хорошо помню. У всех у них жены, дети, и тем не менее, им было приятно прочести вечер в компании с моей мамой. Это лишний раз подтверждает мое мнение, что мама моя и в сорок лет выглядела молодо и красиво. Из-за этих ухажеров тетя Сарра часто выговаривала маме, осуждая ее поведение. Причем, смысл ее упрека был каждый раз один: зачем, мол, маме привлекать мужчин, да еще женатых. Замуж ей уже поздно выходить – не те годы, да и дети у нее уже не маленькие. Но мама всегда отшучивалась: без мужчин, мол, она давно умерла бы от страха. Ей очень боязно ночью одной ходить домой. И она очень благодарна мужчинам за то, что они провожают ее. И она была права.

Этот ее довод я и сам могу подтвердить. Когда она знала, что после собрания или учебы ее некому будет проводить домой, она предупреждала меня, чтоб я не ложился спать, пока она не придет домой. И я, борясь со сном, терпеливо ждал ее возвращения. Трехдосочный тротуар был проложен только у нашего дома. Больше по всей улице не было тротуаров. Когда мама возвращалась поздно вечером, я сразу узнавал ее по походке. Стук ее туфлей по тротуару как будто передавал ее настроение мне. Если она возвращалась одна, то стук ее шагов был быстрей и тревожней. Мама шла чуть ли не бегом. И я бежал открывать дверь так, как будто бежал спасать ее. И обычный вопрос "кто там?" мне уже не нужен был, потому что я был уверен, что это мамина походка. Войдя в дом, она быстро запирала за собой дверь, как будто кто-то гнался за ней, и стояла несколько минут, чтобы отдышаться. Ее тревожное состояние всегда передавалось и мне. Засыпая, я представлял себе, как большие черные тени хотят поймать мою маму в нашем затемненном переулке. На следующее утро я спрашивал маму:

– Почему ты так боишься ходить ночью?

И она всегда честно признавалась:

– Не знаю почему, но я очень боюсь, когда темно.

Ее тревоги впоследствии отразились и на мне. И когда мне приходилось ночью возвращаться домой, я тоже с чувством страха входил в наш переулок. И кого там я боялся, сам не знаю, ибо наш Первомайский переулок был, наверно, самым тихим переулком во всем городе. Просто мамины страхи передались и мне. Одним словом, мамину ночную боязнь я знал хорошо.

Совсем другое дело, когда маму кто-то провожал домой. Тогда ее шаги по тротуару были спокойные, неторопливые. Открывая ей дверь, я уже по голосу узнавал ее спутника, потому что все они бывали у нас дома. Это были рабочие хлебопекарни: Науменко, который жил по нашей улице; Берман, который жил на квартире у Гольдбергов. Но чаще всего ее провожал заместитель директора хлебопекарни польский еврей Шеер. Мама говорила, что он просто влюблен в нее, и все время предлагает ей выйти за него замуж. По этому поводу мама неоднократно обращалась за советом к нашей соседке тете Сарре. Надо сказать, что как тетя Сарра, так и ее муж дядя Симон, были наши главные советчики. Они, как дедушка и бабушка, постоянно проявляли к нам внимание и заботу: нас, детей, учили уму-разуму, а маму нашу удерживали от неверных поступков.

Так вот, мама иногда обращалась к тете Сарре с вопросом по поводу предложения Шеера.

– Не знаю, как мне поступить, – говорила она тете Сарре, – Шеер согласен бросить свою семью и жениться на мне, а я не знаю, что ему ответить.

Мама, наверно, задавала этот вопрос, чтобы перепроверить свое решение. И хотя этот разговор затевался не впервые, тетя Сарра делает вид, что обдумывает ответ со всех сторон, и не спешит с ответом. А мама терпеливо ждет, хотя знает заранее ее ответ. Наконец тетя Сарра говорит:

– Нет, чужую семью разрушать нельзя. На чужом несчастье свое не построить. Помни это всегда.

И мама, конечно, соглашалась с ней.

– В конце концов, – рассуждала она во всеуслышанье, – я же не виновата, что у Шеера такая некрасивая жена. Он же видел, на ком он женился. И что из того, что он был в безвыходном положении, что он перебежал к нам из Польши, как говорится, в чем мать родила. Гол как сокол, не имел угла, где голову притулить. Приобрел же он с этой «красавицей» и угол и тепло. Нажил двух сыновей. Пусть и дальше живет с ней. Нет, я не буду им мешать.

Тетя Сарра права. Мамины рассуждения нам нравятся. Зачем нам этот маленький Шеер? Наш отец, судя по рассказам мамы и по фотографии, был в сто раз лучше этого Шеера! Но мама все-таки что-то оставляет себе на уме, потому что со вздохом продолжает:

– Такова моя судьба, и ничего уж теперь не изменишь. И пусть уж будет все так, как оно есть, но не хуже.

Тетя Сарра с ней соглашается. Они, наверно, друг друга понимают лучше, чем я думаю. Все-таки мама у нас умная и рассудительная женщина. Иначе и не могло быть. Ведь мудрость мышления накапливается у человека не после легкой жизни, а именно после жизни, наполненной трудными испытаниями, когда человек познал жизнь насквозь со всеми ее положительными и отрицательными сторонами. Когда человек, как говорится, прошел огонь, воду и медные трубы. А с моей мамой все это почти произошло. И если она при этом не потеряла бодрость духа, то это говорит о ее мужестве и способности преодолеть любые невзгоды.