Страница 22 из 185
Последствия ощутятся в Чечне, как в Чечне же скажется и другое, на чем особенно настаивают некоторые арабские политологи. Скажется активизация экстремистских фундаменталистских течений в арабском мире и усиление их роли в политической жизни региона.
Наконец, война в Заливе сформировала на Ближнем Востоке политический смерч, который стремительно начал затягивать в себя, придавая им новый вид и новую конфигурацию, не только традиционные для этого региона конфликты, но и процессы, развивающиеся на близлежащих территориях слабеющего и рассыпающегося СССР. Как справедливо отметил профессор Л. Медведко, само «арабо-израильское направление стало лишь одним из компонентов узлового ближневосточного конфликта, затягивающего в свою зону и курдскую, и кавказские [182] проблемы» [183].
О таком затягивании говорит, кстати, и само уже входящее в оборот понятие Большой Средний Восток. Оно по-своему столь же выразительно, как и превращение бывшей Восточной Европы в Центральную [184], и говорит о масштабах начавшихся с исчезновением СССР геополитических сдвигов. Большой Средний Восток включает в себя Закавказье, Каспийский регион и западную часть Центральной [185] Азии, что возвращает ситуацию к началу XX века, когда прорабатывались проекты железнодорожной связи Европы с Багдадом и ослабления позиции России в Закавказье, в частности в Армении.
Заново задача была сформулирована Строубом Тэлботтом, который, выступая в бостонском совете мировых проблем, заявил о намерении США дотянуть НАТО до «шелкового пути». Если эту экспансию осуществить грамотно, подчеркнул он, то это «позволит проложить дорогу через всю Европу вплоть до Армении и Азербайджана на Кавказе, до Казахстана и Киргизии в Средней Азии, то есть до границ Китая. Услышав об этих дальних экзотических странах на том конце «шелкового пути», меня могут спросить, где же географические пределы расширения НАТО? На это я отвечаю: давайте не спешить с обозначением пределов, давайте держать открытыми двери НАТО».
В контексте Большого Среднего Востока подобная связка вовсе не принадлежит к миру фантастики, а хронологически первые тектонические толчки на Кавказе [186] восходят к той же эпохе, что и война в Заливе, даже чуть-чуть опережая ее. Турбулентность по всей южно-европейской дуге страны, которая пока еще называется СССР, стремительно возрастала.
В марте 1989 года, когда я ехала из Шуши в Лачин, один из моих военных спутников невесело пошутил: «Знаете, как ребята уже называют эти места? Наш Нагорный Афганистан!»
Шуша и Степанакерт к этому времени уже «разменялись» беженцами, то есть произошел сгон, соответственно, армян из Шуши и азербайджанцев из Степанакерта. Рейсовые автобусы больше не ходили, да и такси отказывались ехать: машины с «вражескими» номерами забрасывали камнями.
Разделяющие два города десять с небольшим [187] километров — в мирной жизни ничто — на глазах обретали характер архаического дальнего пути, исполненного опасностей и угроз. Санаторий в Шуше обезлюдел, пустынно было у целебного источника: на теле Союза возникали очаги гангрены, которая через два с половиной года убьет его. Она не щадила и семейные очаги. Не забыть мне молодую женщину-армянку в общежитии для беженцев, которая, мерно ударяя себя по голове, повторяла: «Как я могла выйти за этого человека?» К ней жались двое сыновей, дети азербайджанца. Семья рухнула, но как заменить в жилах детей вражескую кровь? Веяло от этой сцены какой-то древней жутью, словно из времен Медеи. Как и от пожилого почтальона, который сказал мне, что почти ослеп после сгона — нет, его не били, просто «сердце зашлось».
Как происходят подобные сгоны, я уже знала: видела это осенью 1988 года в Баку, когда сюда хлынула масса беженцев-азербайджанцев, согнанных армянами из нескольких районов республики.
Такие же душераздирающие сцены: молодая азербайджанка с крошечной девочкой на руках, мальчик цепляется за подол. Шли трое суток через заснеженный перевал. Старый учитель, у которого, кроме общего для всех ошеломления случившимся, еще какое-то особое выражение горечи на лице ведь он-то говорил детям о неких основах жизни, которые в мгновение ока рухнули у них на глазах. Крестьяне-азербайджанцы из сел Лермонтово и Фиолетово, где их соседями были русские молокане, от которых они переняли и староверские окладистые бороды, и даже склад речи. Лица, лица — людей, неведомо за что и кем гонимых на заклание. Начиналось великое жертвоприношение на погребальный костер Союза.
А на бакинском вокзале в это время на скамьях и на полу теснились армяне, жаждущие покинуть азербайджанскую столицу, где уже дохнул ветер предпогромья — предвестник кровавых событий января 1990 года. И уже был Сумгаит.
28 февраля 1988 года погромная толпа, имея на руках заранее составленные списки с адресами армян, учинила в этом городе неслыханное за все советское время зверство. Жертвами, причем погибшими в страшных мучениях, стали по меньшей мере 53 человека. А когда новый погромный шквал, в декабре 1988 года лишь краем задев Баку, обрушился на Кировобад и другие населенные пункты, стало ясно, что Сумгаит был не единичным инцидентом, пусть страшным и кровавым, но звеном в целой цепи сходных событий, кардинально меняющих все условия жизни сотен тысяч людей и отменяющих самые элементарные гарантии их безопасности — и что центральная власть не может [188] оборвать эту цепь насилия.
Почему? Сегодня, в общем, не составляет большого труда ответить на этот вопрос: повсюду в СССР к власти шла капитализирующаяся номенклатура в союзе с криминально-теневым подпольем. В национальных республиках ее становление неизбежно обретало форму этнократии, и кровь первых жертв погромов была частью той цены, которую страна начинала платить за столь желанный ей капиталистический поворот. «Мафия — это вооруженная буржуазия», — услышала я от одной политэмигрантки-колумбийки во время своего пребывания на Кубе; и теперь сходный сценарий начинал разворачиваться на Кавказе. С той только разницей, что советская специфика неизбежно предполагала особо высокую роль участия спецслужб в этом процессе.
Тогда-то, в Баку и Сумгаите, я впервые и достаточно близко — как говорится, в «полевых условиях» — познакомилась и с технологией сгонов [189], и с организацией погромов, которые потом, летом 1989 года, увидела в Ферганской долине. И уже тогда, на основании этого страшного опыта, опираясь на почасовую хронику событий и свидетельства многочисленных жертв и очевидцев, я сделала до сих пор остающийся для меня никем не опровергнутым вывод: массовый погром, с большой кровью и леденящими душу сценами насилия [190], всегда не спонтанен, а организован. За ним всегда кроются достаточно мощные политические силы, использующие его как эффективный способ приведения в действие оружия особого рода — оружия межэтнических конфликтов. В таких масштабах и на таком обширном пространстве, как в распадающемся [191] Советском Союзе оно, похоже, не задействовалось еще нигде — кроме, примерно в то же время, в Югославии.
Известной аналогией могут быть разве что события 1947 года в Индии, однако различия и социально-политического, и культурного контекста делают ее весьма приблизительной. Особенно несопоставимы начальные стадии: ведь так называемые «межнациональные конфликты» в СССР развернулись в достаточно стабильном, упорядоченном обществе и в условиях вполне приличного достатка, а также — что немаловажно — достаточно высокого уровня образованности подавляющей части населения. Чтобы из той тяжеловесной статики, которая отличала эпоху пресловутого «застоя», мгновенно перейти к острой динамике, следовало применить весьма сильнодействующие средства, и они были найдены.
182
курсив мой — К.М.
183
«Правда», 11–18 декабря 1997 года
184
а Восточной, соответственно, теперь являются бывшие западные республики СССР
185
бывшей Средней
186
и это даже буквально, если вспомнить землетрясение декабря 1988 года в Армении
187
а по прямой еще меньше
188
или не хочет
189
позже именно так будут сгонять русских из Чечни, при полном молчании «мирового сообщества»
190
то есть именно то, что и можно называть погромом, а не драка нескольких человек
191
или, точнее, целенаправленно разрушаемом