Страница 1 из 2
А. С. Норов
Война и мир. 1805–1812 с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника. По поводу сочинения графа Л. Н. Толстого «Война и мир»
© Составление А. В. Елинский, 2010
© Издательство «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2010
А. С. Норов
Война и Мир 1805–1812 с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника
По поводу сочинения графа Л. Н. Толстого «Война и мир»
Под заглавием «Война и мир» вышло сочинение графа Толстого, в котором он, в виде романа, представляет нам не один какой-либо эпизод из нашего общественного и военного быта, но довольно длинную эпоху войны и мира. Роман начинается с аустерлицкой кампании, которая еще так больно отзывается в сердце каждого русского; рассказ доведен теперь до Бородинского сражения включительно, и говорят, будет продолжен за эту эпоху. Читатели, которых большая часть, как и сам автор, еще не родились в описываемое время, но ознакомленные с ним с малолетствия, по читанным и слышанным ими рассказам, поражены при первых частях романа сначала грустным впечатлением представленного им в столице пустого и почти безнравственного высшего круга общества, но вместе с тем имеющего влияние на правительство; а потом отсутствием всякого смысла в военных действиях и едва не отсутствием военных доблестей, которыми всегда так справедливо гордилась наша армия. Читая эти грустные страницы, под обаянием прекрасного, картинного слога, вы надеетесь, что ожидаемая вами блестящая эпоха 1812 года изгладит эти грустные впечатления; но как велико разочарование, когда вы увидите, что громкий славою 1812 год, как в военном, так и в гражданском быту, представлен нам мыльным пузырем; что целая фаланга наших генералов, которых боевая слава прикована к нашим военным летописям, и которых имена переходят доселе из уст в уста нового военного поколения, составлена была из бездарных, слепых орудий случая, действовавших иногда удачно, и об этих даже их удачах говорится только мельком, и часто с ирониею. Неужели таково было наше общество, неужели такова была наша армия, спрашивали меня многие? Если бы книга графа Толстого была писана иностранцем, то всякий сказал бы, что он не имел под рукой ничего кроме частных рассказов; но книга писана русским и не названа романом (хотя мы принимаем ее за роман), и поэтому не так могут взглянуть на нее читатели, не имеющие ни времени, ни случая поверить ее с документами или поговорить с небольшим числом оставшихся очевидцев великих отечественных событий. Будучи в числе сих последних (quorum pars minima fui (лат.) – коих частью самого маленького я был), я не мог без оскорбленного патриотического чувства дочитать этот роман, имеющий претензию быть историческим, и, не смотря на преклонность лет моих, счел как бы своим долгом написать несколько строк в память моих бывших начальников и боевых сослуживцев.
Нетрудно доказать историческими трудами наших почтенных военных писателей, что в романе собраны только все скандальные анекдоты военного времени той эпохи, взятые безусловно из некоторых рассказов. Эти бы анекдоты остались бы совершенно в тени, если б автор, с таким же талантом, какой он употребил на их разработку, собрал и изобразил те геройские эпизоды наших войн, даже несчастных, которыми всегда будет гордиться наше потомство, оставя даже многие правдивые анекдоты, бичующие зло. Если б кто-нибудь сказал, что наши писатели или наши современники более или менее пристрастны, я укажу, например, относительно эпохи 1812 года только на одну книгу наших противников: Chambray, «Histoire de l'expedition de Russie», где слава русского оружия гораздо более почтена, чем в книге графа Толстого. Я не стану требовать от романа, писанного для эффекта, того, что требуется от истории; но так как этот роман выводит на сцену деятелей исторических, то я не могу не поставить его лицом к лицу с историею, добавив это сличение собственными воспоминаниями.
Никто из нас, современников столичного петербургского общества (1805–1812 г.), не узнает салона известной г-жи Шерер, фрейлины и приближенной императрицы Марии Федоровны, в том отношении, чтобы в нем собирался цвет столичного и дипломатического общества; и хотя можно угадывать обозначенное лицо, но мы не имеем право его называть. С юношеских лет моих, со вступления юнкером в гвардейскую артиллерию, до производства моего в офицеры в 1811 году и до выступления в поход в марте 1812 года, я жил у княгини В. В. Голицыной, супруги генерала-от-инфантерии князя С. Ф. Голицына, командовавшего тогда нашею обсервационною армиею в Галиции, с которыми родители мои были в близких сношениях. С нею же вместе жил сын ее князь Ф. С. Голицын, недавно женившийся на дочери князя Прозоровского. Этот дом был в постоянном общении со всею столичною аристократиею; почему я могу назвать все те дома, в которых сосредотачивалось высшее петербургское общество, и где в некоторых из них я сам был принят. Вот имена лиц: граф и графиня Строгоновы, графы Румянцевы – эти два дома преимущественно были посещаемы учеными и литераторами (графиня Строгонова перевела всю поэму Данте) – княгиня Екатерина Федоровна Долгорукая, княгиня Елена Никитична Вяземская, которой внучка очаровывала всех своею красотою, и куда очень часто ездил французский посланник граф Коленкур, вскоре отозванный и замененный графом Лористоном, князь и княгиня Кочубей, Наталья Кирилловна Загряжская, граф и графиня Литта, князь и княгиня Юсуповы, граф и графиня Гурьевы, граф и графиня Лаваль, князь и княгиня Ливен, граф Н. А. Толстой, Александр и Дмитрий Львовичи Нарышкины, Софья Петровна Тутолмина, Софья Петровна Свечина и другие, которых влияние можно было бы называть и перед которыми салон фрейлины Шерер делается темным уголком. Все эти дома отличались или тонкостью образования, или роскошью гостеприимства, и не думаю, чтобы в каком-нибудь из них называли Наполеона антихристом и тому подобное. Москву, в которой я был мельком перед походом, я не мог знать хорошо, и потому назову только моих родственников: семейство графа Бутурлина, имевшего огромную библиотеку, сгоревшую в Москве, семейство графа Мусина-Пушкина, Маргариты Александровны Волковой, С. С. Валуева, князя С. И. Гагарина, и прибавлю к ним дома С. С. Апраксина и графа Ростопчина. Салоны всех этих домов решительно не подходят к тем, которые описаны в романе графа Толстого.
Общество гвардейских офицеров (это был блестящий век гвардии) состояло, большей частью, из лиц старых дворянских фамилий, и отличалось как образованностью, так и утонченным воспитанием, и можно было правильно сказать, что у них только и слышно было: «Жомини да Жомини, а об водке ни пол слова». Этот стих партизана Давыдова, с которым я был довольно хорошо знаком, относился к гусарам, и таковыми они и были тогда: я говорю от 1809 до 1812 года и не думаю, чтобы четыре года тому назад, т. е. в 1805 году, когда я еще не был на службе, общество это было не то же самое. Конечно, были средь нас шалости, в некоторых и я участвовал, но подобная той, которая описана в романе графа Толстого (ч.1, стр. 43–48), есть совершенно исключительная и не могла произойти в хорошем обществе тогдашних гвардейских офицеров.
Относительно аустерлицкой кампании, – многие из моих товарищей участвовали как в этой, так и в прусской кампании, и от них я слышал много подробностей, тогда еще совсем свежих. Грустно для русского вспоминать об этой эпохе, но еще грустнее читать тот рассказ, который сделан искусным пером русского офицера-литератора. Лет тридцать тому назад, я плыл на одном пароходе с маршалом Мармоном из Линца в Вену; я с ним познакомился в 1835 году в Египте на кавалерийских маневрах, которые делал для него Мегмет-Али в виду пирамид, на самом поле битвы Бонапарта с мамелюками, где и сам маршал Мармон был действующим лицом. В этот раз мы проходили вдоль берегов Дуная мимо полей наших славных битв: Эмс, Амштеттен, Мельк, Креме, которых героями были Багратион, Милорадович и Дохтуров. Французский маршал указывал мне на некоторые пункты отчаянных битв, и называл ретираду Кутузова от Браунау и Кремса классически-геройскою. Таковою она считалась и у нас до романа графа Толстого. Говоря о самом аустерлицком сражении, которым с такою подробностью занялся граф Толстой, – маршал Мармон с увлечением восхвалял неимоверную стойкость наших войск до катастрофы, когда отступающий левый фланг погряз в полузамерзшем болоте, громимый французскою артиллериею.