Дядя Лёша

— Понимаете, это портрет моей матери, — пытался объяснить англичанину Владимир Вадимович. — В сорок первом они сняли дачу в Левашове, здесь, под Ленинградом, там отец и начал писать картину. Заканчивал, когда уже началась война… А зимой мамы не стало. Эта картина мне дорога. Кроме того, это, по-моему, лучшее произведение отца. Я не могу с ним расстаться.

— Шесть тысяч фунтов, — вместо ответа произнес мистер Уолш.

На этот раз он увез несколько акварелей и средней величины полотно «Яхты на Финском заливе» — за одну «Женщину с петухом» он предлагал в шесть раз больше.

И вот теперь мистер Уолш позвонил снова. Сказать по правде, Вадим отчасти ждал его звонка. Приближался день рождения Кристины, и ему не хотелось ударять в грязь лицом. Он уже привык к роли супермена.

Родители жили в Комарове, где не было телефона, и Вадим взялся встретиться с англичанином сам.

Неутешительная динамика

— Ну что, Воронов, скорее всего, на Кубок Кремля ты не поедешь. По крайней мере, в этом году. — Тренер положил руку Вадиму на плечо.

— Что? — Вадим не поверил своим ушам. — Почему?!

— Сердце пошаливает у тебя, не вытягиваешь. — Ник-Саныч смотрел на Вадима серьезно и с очевидным сочувствием.

— Да какое сердце! — вскипел Вадим. — Я в нормальной форме.

— А надо быть в прекрасной, — улыбнулся тренер. — Я понимаю, это неприятно, горько. Да. Мне тоже не хотелось бы терять такого мастера, но… — Он развел руками. — Тут я бессилен. Тебе кажется, что ты в нормальной форме, мне тоже так кажется, а техника говорит другое. С кардиограммой не поспоришь.

— Какая кардиограмма? — Вадим сжал кулаки. — Это Челентаныч наплел!

— Во-первых, не Челентаныч, а Павел Адрианович, — наставительно сказал тренер. — А во-вторых, от него тут мало что зависит. Показания приборов — вещь объективная. Не расстраивайся, Воронов. Надо тебе последить за здоровьем, а там, глядишь, еще успеешь взять свое.

— Но, Ник-Саныч, — взмолился Вадим. — Ну, может быть, не надо, а… А вдруг это случайный сбой, ну случилось что-то, не знаю я. Давайте еще раз проверим. Я завтра же пойду в ВФД, пусть они меня на велоэргометре проверят.

— А что это даст? В карточке у тебя четко видна динамика. Неутешительная, между прочим. Ну, хорошо, — согласился тренер. — Сегодня отдохни хорошенько. Завтра пройдешь обследование. Но этот результат будет решающим.

Тренер ушел, а Вадим тут же бросился на поиски спортивного врача.

— Адрианыч! Что за дела?

— А, ты, Ворон… — Врач притворился удивленным. — Что ты какой-то взъерошенный?

— «Взъерошенный»?! Твою мать! Что там за дела с кардиограммой? Ты что, решил меня в запас сдать?

— Почему сдать? — пожал плечами Адрианыч. — Просто тебе вредны сейчас сверхнагрузки… по медпоказаниям… — Он помолчал, а потом взглянул Вадиму в лицо и сказал тихо и значительно: — Я же предупреждал тебя. Подустал ты, Воронов. Ты меня не послушал, отругал даже… А врачей надо слушаться…

— Ага. — Вадим стиснул зубы. — Вот, значит, что. Так чего же ты теперь хочешь?

— Я? — с демонстративным удивлением поднял брови спортивный врач. — Ничего. Хочу, чтобы ты, Воронов, был здоров. Не болел.

Вадим едва сдерживал себя, чтобы не заехать врачу по физиономии — тогда ему не видать Кубка Кремля как своих ушей. Он только стиснул зубы и посмотрел на врача, который спокойно смотрел ему в глаза, и только где-то в их глубине играла едва заметная усмешка: а ловко я тебя, а?

— Так, — разом успокоившись, сказал Вадим, — Я говорил с Ник-Санычем. Он разрешил еще один тест на велоэргометре. Все должно быть в норме. Понятно?

— Ну, это не в наших силах, — развел руками врач. — Показания приборов — это объективность. Или ты хочешь, чтобы я проник в кабинет функциональной диагностики и велоэргометр подправил? Этого я сделать не могу.

— Чего ты хочешь? — тихо спросил Вадим, пристально глядя на Челентаныча и вкладывая в свой взгляд все презрение и ненависть, которые, казалось, отскакивали от круглой физиономии его собеседника, как теннисный мячик от стены.

— Сколько ты получаешь сейчас? Четыреста в месяц? Вот и принеси. Всего какая-то месячная получка… Тьфу и растереть. Ты же богатый и красивый, Ворон. Это тебе… фьюить!

— Хорошо, — мрачно ответил Вадим, снова делая усилие, чтобы сдержаться. — Через два дня я прохожу тест, после этого получаю деньги и отдаю. Идет?

— Нет, — сокрушенно покачал головой врач. — Так не получится. Ты пройдешь тест, попадешь на Кубок, дай Бог, выиграешь… и забудешь про Павла Адриановича. Что ты там потом получишь, это прекрасно. Но мне, — он сделал паузу и посмотрел Вадиму в глаза, отчего ему пришлось задрать голову, поскольку Ворон был выше него почти на целую голову, — ты должен не потом, а сейчас. Завтра, в крайнем случае — послезавтра.

Вадим не сказал больше ни слова, а только повернулся и вышел.

— Да ты совсем не слышишь меня! Вадим, что с тобой! — Кристина отбежала на несколько шагов вперед и повернулась к Вадиму, загораживая ему дорогу. — Ну что ты сегодня такой мрачный? Тебе не нравятся стихи?

Вадим посмотрел на улыбающееся, веселое лицо Кристины, и на миг даже мелькнула мысль — взять и рассказать ей все. Про Челентаныча, про то, что в тот день он ее не спас, а сбил и чуть не бросил на дороге, про то, что он совсем запутался и ему срочно, очень срочно нужно найти большую сумму денег. Он смотрел в счастливые зеленые глаза и понял, что не может.

Неспособность признаться в собственной слабости — тоже слабость. Ну так что ж?

Он мрачно усмехнулся и сказал:

— Давай помолчим.

Он чопорно взял Кристину за руку, и они пошли дальше. Вадим молчал, и Кристина боялась нарушить молчание.

Она любила его. И он был не только прекрасным, но и романтическим, даже таинственным. Она не понимала его до конца. И боялась спрашивать. Потому что в тех редких случаях, когда она осмеливалась спросить его о чем-то личном, Вадим с улыбкой смотрел на нее и отвечал только: «До чего же женщины любопытны!»

Кристине казалось, что за всем этим скрываются какие-то неведомые ей глубины. Он был не такой, как все остальные, существо из другого теста.

Бывало и по-иному. Когда они вместе лежали, обнявшись, он бывал близким, родным, теплым. Но потом отдалялся и становился чужим, как будто душа его витала где-то в совершенно иных сферах. Вот и сейчас он закрылся от нее — и сколько она ни старалась, ей не удавалось пробиться через глухую завесу, которую он воздвиг вокруг себя.

— А у нас сегодня на истории искусств говорили о Рафаэле. Представляешь себе, оказывается, Сикстинскую мадонну он писал с содержанки, которая тянула из всех деньги и вообще была отнюдь не ангел.

— Ох уж эти искусствоведы! — насмешливо ответил Вадим. — Все бы им покопаться в грязном белье. Терпеть не могу. Это, в конце концов, личное дело художника, что и с кого он пишет. Его частная жизнь. Я помню однажды знакомые матери обсуждали отношения Рембрандта с Саскией. Четыреста лет, как этих людей нет и в помине! Но их личная жизнь до сих пор кого-то волнует! Не дай Бог стать знаменитым, тоже будут докапываться, когда, и где, и с кем. Лучше уж помереть простым смертным.

— Но ты же уже знаменитый, — засмеялась Кристина. — Сколько раз тебя узнавали на улице! Знаешь, я так горжусь тобой!

— Нечем гордиться. Обычный человек, такой же, как и все, — сурово ответил Вадим.

Он рисовался. Ему тоже было приятно, что его узнают.

— Но ведь они не знают того, что знаю я! — говорила Кристина, и глаза ее горели. — Они знают только, что ты классный теннисист, а я еще знаю, какой ты благородный, какой сильный. Если что-то случается, вдруг приходишь ты и все становится хорошо. Я рядом с тобой ничего не боюсь. Вот бабушка заболела, а теперь поправляется. Ты приходишь, и как будто солнце взошло… Я, наверно, очень бессвязно говорю. А Лида…