Ясон

Кок вывалил в миску первую порцию поджаренной рыбы, выложил на сковородку следующую и замолчал, задумавшись.

– А что было потом? – не выдержал капитан.

– Потом понял я, что все это суета, и занятия мои суть ничтожные. Страна катится в пропасть. Верхушка занята не служением государству, а только собой. Я вблизи на них насмотрелся: и на придворных, и на важных чиновников и генералов… В народе ненависть лютая к ним зрела. Опять можно, как в пятом году, под раздачу попасть. Еще чувствовалось, что война скоро будет. Рухнет тогда все. Все ясно мне стало, как Божий день. Первую революцию еще помнили, ясно было, что второй не пережить. И жена у меня умерла… Семьи не осталось. Казалось, ничто больше не держит…

Кок некоторое время молча переворачивал шипящие куски рыбы, потом снова заговорил:

– И вот решил я спастись. В одиночку. Имение, которое от жены осталось, продал. И квартиру продал, жил на съемной. Успел все продать выгодно, еще до войны. Повезло. Деньги вложил в золото и отправил в банк во Францию. Изобразил болезнь и отправился якобы на лечение за границу. Слухи обо мне пошли, что я все деньги в Париже с девками прокутил. Я эти слухи опровергать не стал, даже поддакивал. До пенсии срок еще выслуживал. Потом подал прошение об отставке по болезни. Вышел в отставку в шестнадцатом году и успел выехать в Париж.

Фред неподвижно глядел на горизонт:

– Я уехал из Риги в январе пятнадцатого года. Я уезжал тайком. Я нанялся матросом на шведский пароход. Только в девятнадцатом году я оказался в Англии. Я просто не хотел служить русским. И немцам тоже не хотел служить. И вообще я не хотел никому служить. И незачем мне было умирать на чужой войне. А еще хотел повидать свет.

– Тот, кто ничему не служит, никому и не нужен… Чему-то служить так или иначе все равно надо.

Сын Турка

Не остались в Алопе и хитроумные дети

Бога Гермеса, искусные в кознях.

Москва. Ноябрь 1924 года

Арбузов развернул от себя электрическую лампу, ярко осветив своего визави и оценивающе окинул его взглядом. Через стол перед ним, нога на ногу, на табурете сидел жгучий брюнет, лет двадцати пяти. В свободе и раскованности позы, которую он ухитрился принять, сидя на неудобном табурете без спинки, было что-то невероятное. По-южному смуглое лицо заросло многодневной черной щетиной. Черты лица отличались классической правильностью. В антрацитовых глазах сверкали веселый искорки. Одет брюнет был нее без некоторого шика, почти по-нэпмански: костюм тройка, правда, уже поношенный, и лаковые туфли. Только воротничок манишки и манжеты засалились до неприличия.

– Я не понимаю, откуда у вас столько оптимизма и веселья, гражданин Блендер?

– Зачем, зачем, любить, гражданин следователь, зачем, зачем страдать? Не лучше ль вольным быть, и песни распевать. – пропел брюнет и широко улыбнулся, – Ну, не повезло мне. Бывает. Виноват. Каюсь. Готов понести. Заслуженное. Но прошу снисхождения у господ присяжных.

– А почему вы считаете, что заслуживаете снисхождения?

– Во-первых, за свое пролетарское происхождение. И потом… Да, я совершал не совсем благородные поступки. Да, господа присяжные, бывало, я обманывал доверие граждан. Но каких граждан? Это были социально чуждые элементы, можно сказать, скрытые враги советской власти. Я наказывал их за нелояльность к новому строю, лишая их некоторого количества денежных знаков. Разве это так плохо? Господа присяжные заседатели?

– И что мне прикажете с вами делать, гражданин Блендер?

– Отпустите меня, гражданин следователь. Пусть в шутках и цветах сон жизни пролетит, пусть песня на устах свободная журчит!

– Шутить изволите, гражданин Блендер. Вы знаете, какое обвинение вам может быть предъявлено?

– Я еще нетвердо знаю новый кодекс… Вероятно, мелкое мошенничество или что-то в этом роде?

– Нет, ошибаетесь, гражданин Блендер, мы мелким не занимаемся. Мы – ОГПУ, а не милиция. Осознайте разницу. И обвиняетесь вы в создании тайной контрреволюционной антисоветской организации. И светит вам высшая мера социальной защиты – расстрел.

Лицо Блендера вдруг из оливкового стало серым, черты лица исказились. Он внезапно сидя выпрямился, словно хотел привстать с табурета.

– Как же так, отец родной, гражданин следователь, это же шутка была! – голос внезапно осип. – Цена ей двадцать червонцев.

– Очень жаль, гражданин Блендер, но в нашей организации плохо понимают шутки. – Арбузов говорил очень тихо, но внятно. Губы Блендера задрожали, взгляд сделался затравленным:

– Что же… что же мне делать?

Арбузов выдержал долгую паузу. Блендер казался уже на грани обморока. Арбузов заговорил, в голосе его зазвенел металл:

– Слушайте меня, Блендер! Я могу отправить вас в подвал прямо сейчас. Если вы этого не хотите, я скажу вам, что вы можете попытаться сделать.

– Я все сделаю! – прошептал Блендер. Его била крупная дрожь.

– Во-первых, вы должны написать о себе всю правду. Всю! Начиная с того, как вы писались в штаны в раннем детстве. Все! И очень подробно!

– Я напишу… – прошептал Блендер.

– Во-вторых, объясните мне, тоже письменно, пожалуйста, почему нам не надо вас расстреливать. Еще раз: почему нам не надо, а не вам! В ваших жизненных интересах, постараться меня убедить. Вам ясно?

– Ясно, – пробормотал Блендер, опустив глаза.

***

Спустя три недели они встретились в том же кабинете. На этот раз Блендер был чисто, до синевы, выбрит. Лицо его было серьезно. Стоял он перед столом скромно, без малейших признаков прежней развязности.

– Здравствуйте, Андрей Соломонович, садитесь пожалуйста, – Арбузов развязал завязки на папке и достал оттуда ворох рукописных листов.

Блендер осторожно присел на табурет.

– «Я, Андрей Соломонович Блендер 1899 г р., согласно метрике Андреас Блендер, сын Солона и Елены Калотраки, грек, из семьи греков, переселившихся в Россию. Сирота с детства: семья погибла в шторм во время торгового рейса. Фамилию Блендер получил по приемному родителю Блендеру Дмитрию Александровичу (Якову Израилевичу), из одесских мещан…» Тут у вас целый интернационал… А еще говорят, греки и евреи терпеть друг друга не могут!

– Сказано в Писании: несть еллина и иудея. А есть одни пролетарии и буржуи, – осторожно пошутил Блендер, поймал внимательный взгляд Арбузова и опустил глаза в пол.

– Из мещан… А в другом месте вы пишете о себе: «Происхождения пролетарского – из потомственных моряков…» Насчет пролетарского происхождения вы не перегнули?

Блендер криво усмехнулся:

– Кто скажет, что моряки не пролетарии, пусть первым бросит в них камень.

Арбузов достал из папки, положил на стол и зачитал вслух другую бумагу:

– По свидетельствам знавших его с детства: как родной, так и приемный отец, будучи компаньонами, занимались торговлей и контрабандой…

Блендер снова усмехнулся:

– Что мешает моряку-пролетарию в качестве классовой борьбы заниматься контрабандой, подрывающей царский режим?

Арбузов зачитывал отрывки из двух документов поочередно:

– «Образование: семь классов гимназии» … «Отчислен из восьмого класса по политическим мотивам…» Почему вас отчислили из гимназии?

– Восстал против притеснений и издевательств старорежимных учителей и гимназического начальства, – осклабился Блендер.

– А вот я, представьте, выучился на инженера, – Арбузов мечтательно и грустно посмотрел куда-то вдаль, потом упер взгляд в Блендера, – И при старом режиме, между прочим! А теперь честно: за что?

– За неуспеваемость…

Арбузов тяжело вздохнул и продолжил читать.

– «С 1918 служил в Красной Армии…» Это мы пока до поры пропустим., – Арбузов вскинул глаза на напрягшегося Блендера, – «В 1919 году служил в армии Деникина…» Что вы делали в армии Деникина?

– Можно сказать, приближал победу рабоче-крестьянской Красной Армии. – несмело улыбнулся Блендер.