Страница 1 из 7
1.
В дверь осторожно постучали, приоткрылась створка.
– Доброе утро! Все еще в постели? Как насчет пробежечки?
Прилипала, как зовет его Лялька. Телевизионщик по имени Валера. Ехали вместе в автобусе из симферопольского аэропорта в Планерское. Москвич, что-то пишет. Записался в друзья, ходит по пятам, навязывает беседы на литературные темы.
– У меня в девять игра, – Цветков свесил ноги, сладко зевнул. – Разомнусь на корте.
– Опять с Дмитриевой?
– Да, с ней.
– Понятно, – телевизионщик попятился к выходу. – Приду посмотреть.
Лялька спала уткнувшись лицом в спинку дивана. Цветков подойдя пощекотал у нее подмышкой, она убрала локоть, недовольно промычала. Присев на край дивана он принялся щекотать ей пятки.
– Папка, перестань! – она лягнула его раз и другой в живот. – Дай поспать человеку!
– Скоро восемь!
– Ну и что, я на отдыхе!
В коридоре хлопали двери, слышались голоса – отдыхающие торопились на пляж. Пробежаться рысцой по влажному от росы галечнику, принять перед завтраком ледяную в этот час морскую купель, обменяться новостями.
Он подошел к окну, отодвинул штору. Голубой простор моря до горизонта, мохнатое, невыспавшееся солнце над дальними сопками, нахмуренный, розовеющий в косых утренних лучах Карадаг.
Умывшись он надел выстиранную накануне теннисную форму, залез в кеды, подпрыгнул раз и другой пружиня подошвами. Порядок!
– На завтрак не опоздай, – бросил дочери выходя за дверь.
Прошагал по коридору, вышел на крыльцо.
«Ага, – улыбнулся направляясь к кортам. – Мы уже здесь»…
По аллеям жиденького литфондовского парка прогуливался Радунский. Джинсовые шорты со свисающей бахромой ниже колен, залихватски сдвинутая набок соломенная шляпа, видавшие виды сандалии. Шествовал между низкорослыми пожухлыми акациями, останавливался в задумчивости возле полуразрушенной, заколоченной досками дачи Максимилиана Волошина, которая, по-видимому, как-то стимулировала его мыслительный процесс.
«Лицедей, – думал Цветков отворяя калиточку корта, на котором уже разминалась у стенки Аня. – Будет по обыкновению подглядывать за нашей игрой со стороны. Не может признаться в интересе к событию, в котором не присутствует сам, любимый. А ведь хочет наверняка играть в теннис, по лицу видать. Обежать вприпрыжку площадку, тронуть с видом профессионала сетку: хорошо ли натянута. Громить к радости зрителей, большую часть которых составляли женщины, незадачливых партнеров. Сколько будет шума вокруг! Рукоплесканий! Радунский, Радунский! Какие смэши, какие бэкхэнды! Форхэнды! Как спокоен, мужественен, прекрасен! Какой душка!
Он скрашивал Цветкову жизнь в то на редкость знойное коктебельское лето. Сам он ничего не писал, не привез подобно большинству обитателей одно- и двухкомнатных творческих конур начатую рукопись – купался в заправленном медузами парном море, загорал, спал после обеда, играл в теннис, читал что-нибудь вслух перед сном Ляльке, думал об экзотической калмычке из угловой комнаты, с которой могло что-нибудь получиться.
Окружавшее его общество было обычным для этого времени года: периферийный пишущий народец с чадами и домочадцами, журнальные и издательские редакторы, московские парикмахерши, заполучившие по блату литфондовские путевки, газетная алкающая братия. Радунский среди этого пестрого провинциального базара был единственной знаменитостью: волею божьей драматург, умница, талант. Цветков был давним его почитателем, прочел все его пьесы, некоторые видел на сцене. Восхищался яркой театральностью его драм, языковым богатством, живостью диалогов. Он рос от вещи к вещи, смелел, становился глубже. Избегал вызывавших тоску в зрительных залах производственных сюжетов с героями в касках и рабочих робах, дискутировавших с митинговой страстью – получать незаконно заработанную премию или нет? Оказавшись с ним рядом в Доме творчества, видясь ежедневно Цветков испытывал редкостное удовольствие от возможности наблюдать за ним со стороны, угадывать особенности его характера, привычки, слабости, постигать неотделимую от природы сочинительства человеческую его суть.
«Что у нас сегодня в репертуаре?» – спрашивал себя за столом неумолчно гудевшего зала столовой. Проглатывал морщась очередную ложку пригоревшей рисовой каши с хрустевшими на зубах мелкими камешками, смотрел с ожиданием на полуприкрытую портьерой входную дверь, в которой вот-вот должен был показаться его театральный кумир.
Радунский по обыкновению опаздывал. Продумывал, должно быть, между чисткой зубов и бритьем очередной имидж, в котором намеревался предстать перед литфондовской публикой. К чести его не повторялся, выдавал каждый раз что-нибудь новенькое. Накануне это была маска Пьеро. Печаль отвергнутого влюбленного, меланхолия, утрата жизненных ориентиров. Явился на ужин в ослепительно белой сорочке с манжетами – бледный, томный, с погасшим взором. Шел сомнамбулически между столиками не различая лиц, отрешенно отвечал на вопросы…
– Ассалям малейкум! – послышалось среди гула голосов.
Он привстал на стуле.
Раздвигая портьеру, словно это был театральный занавес, в зал шагнул («Браво, маэстро!» ) Радунский в пестрой тюбетейке поверх рыжей копны волос и в знакомых сандалиях, которыми он ступал по ковру забавно выбрасывая ступни, словно шествовал в козловых сапожках с серебряными шпорами где-нибудь среди анфилад дворца в Багдаде или Дели. Сегодня он пародировал Восток. Закатывал глаза, похохатывал раскачиваясь на стуле в ответ на шутки собеседников, потирал сладострастно руки приступая к трапезе. Черпал постанывая алюминиевой ложкой осточертевшую рисовую кашу синюшного цвета, словно вкушал золотистый плов на расписном блюде у себя во дворце, коверкал на восточный манер слова, говорил «Моя твоя не понимай», «Нам, татарам, все равно: что синаторий, что криматорий». Подмигнул официантке, разливавшей омерзительного вида ведерный кофе со сгущенкой, воскликнул, хлебнув из стакана: «Половина сахар, половина мед!» Сохранил маску, явившись четверть часа спустя на писательский пляж в сопровождении стайки застенчиво лыбившихся простолюдинок из соседнего пансионата шахтеров Донбасса в дешевых ситцевых купальниках. Продемонстрировав девиц жарившимся на солнце под недремлющим оком законных супруг завистливым коллегам, пофланировав недолго в том же составе по короткой как аппендикс коктебельской набережной, отбыл с гаремом на прогулку вдоль побережья на палубе каботажного теплоходика «Новый Афон» грохотавшего разверстой пастью репродуктора всенародным шлягером – «Миллион алых роз» в исполнении Аллы Пугачевой.
2.
Мальчишкой Цветкову казалось, что мир сплошь состоит из притвор.
Притворой был отец, инспектор горфинотдела в Калуге. Педант, аккуратист, ставившийся в пример начальством, ни разу не опоздавший на работу, председатель кассы взаимопомощи, вежливый, внимательный к окружающим. Дома был деспот, изводил упреками мать, не умевшую, по его словам, экономить копейку, вести хозяйство. К сыну и старшей дочери был равнодушен, понятия не имел, как они учатся, чем увлекаются. Садился вечерами после работы к радиоприемнику, крутил ручки, слушал сообщения об успехах сталинских пятилеток, рекордных выплавках чугуна и стали, добыче угля, надоях молока, урожаях зерновых. Произносил непонятную фразу: «Эх вы, дурашки». Тер глаза, уходил с горбившейся спиной в спальню.
Люди вокруг ходили с притворщицкими лицами. Пробегавший мимо их двери с кастрюлей на общую кухню кругленький общительный сосед Антон Иванович, работавший на центральном почтампе, оказался вредителем. Готовил, оказывается, по ночам динамит, чтобы подорвать электростанцию, был разоблачен бдительными органами НКВД.. Чуть ли ни каждую учебную четверть седьмой «А» класс замазывал чернилами под наблюдением классной руководительницы Веры Иосифовны фотографии в учебнике истории СССР: знаменитые маршалы и генералы, на которых равнялись пионеры и комсомольцы, были, оказывается замаскированными шпионами – один английским, другой японским, третий ставленником американских империалистов. А назывались все советскими полководцами, героями гражданской войны.