Страница 71 из 92
- Все мы смелые, Иванко, по закоулкам! А коснись дела, то и язык присыхает!
- У кого присыхает, а у кого и нет! У меня, дядько, такого еще не было! Я не то что Криворотому "" кому хочешь правду не побоюсь врезать!
По тому, как охмелевший, горячий Зайчик говорил, было видно: не зря хвастается, ни перед кем не побоится слово сказать, но Глушак не поверил. Наливая чарку, сказал, как хвастуну:
- Дай бог слышанное видеть!..
Зайчик загорелся еще сильнее:
- А вот и увидите, раз на то пошло!
Он решительно перевернул чарку.
Когда Зайчик, держа под мышкой завернутое в тряпку сало, зацепившись плечом за столб, поплелся со двора, Глушак еще долго не ложился спать. Чувствуя, как и его немного покачивает от водки, стоял перед иконами, глядел в темный угол, шептал молитвы. Шепот его не вовремя перебил собачий вой. Он узнал, что воет слепой, подумал, что, видно, почуял волков на болоте. Собака выла почти непрерывно, и Глушак сбивался - вытье переплеталось с молитвой, нагоняло тоску. Эта тоска осталась и после молитвы, когда, набросив полушубок, он вышел к амбару. Собака перестала выть, начала, скуля, звеня цепью, тереться о ноги. Ни тут, возле амбара, ни с крыльца Глушак не увидел, не почувствовал в темноте ничего подозрительного. Тихо, пусто было и в стороне болота, и старик подумал о собаке: "От скуки, видно, выла..."
Глушак вернулся в хату, лег рядом с женой, но почувствовал, что уснет не скоро. Сон не приходил, одолевали заботы. А тут еще во дворе снова тягуче, будто по покойнику, завыла собака. Как взбесился, душегуб!.. Под это вытье и шли, кружились мысли в беспокойной голове Корча. Хотя и верилось, что Зайчик может сдержать обещание, тревога все же не оставляла его: не слишком много толку от Зайчиковой поддержки. "Пролентариат-то он пролентариат, этот Зайчик, а вот если б начальство поддержало, то совсем иначе повернулось бы все..."
Мысль о том, чтобы добиться заступничества начальства, упрямо жила в нем, бередила душу. Давно думал об этом, но сдерживала привычная осторожность. С начальством не то что с Зайчиком, там поспешишь - не только насмешишь людей, но и загубить все недолго. Да и неприятностей не оберешься...
Потому и кружил, как коршун, избравший опасную добычу, и так и этак присматривался, высчитывал, выкраивал.
Давно подучил Евхима, чтобы познакомился ближе, втерся в приятели к Криворотому, сам, можно сказать, почти что влез в компанию. Уже трижды Криворотый заходил, пробовал крепость его, глушаковской, самогонки, повеселев, дружески хлопал Евхима по плечу, да и с ним, со старым Глушаком, держался будто со своим человеком. Даже спьяну обнял один раз. Обмолотили ему ни за что рожь - таскали молотилку черт знает куда, через такую погибель, по трясине, можно сказать. И сала торбу жене сунули. Он сам, правда, сделал вид, будто и знать не знает, но ведь быть не может, чтобы женщина утерпела, не сказала...
И все-таки твердой уверенности в его поддержке нет. И не только уверенности нет, но и черт его знает - что он потом может выкинуть! Даже как подойти к нему, как намекнуть, закинуть слово, и то думать-гадать надо. Старику вспомнилось, как Криворотый, пьяный в дым, хвастался Евхиму: "Ты, Глушак, ке думай, что если я пью, то и разум пропиваю!
В жизни такого не было, чтоб я пропивал голову из-за этой паскуды! Не было! Я, Глушак, пью, пью, а сам все время кумекаю - что к чему! Все время! Не теряю разума! На моей работе разум терять нельзя! Мне не то что другому: выпил, ну и въшил себе, можешь хоть под забором валяться! Я человек выбранный, власть. Голову должен держать прямо и чувствовать все время, что к чему! - Криворотый потянул Евхима за рубашку, приблизил к нему красное лицо. - Я вот сижу с тобой тут, Глушак, пью, и ты мне товарищ, первый товарищ! А когда я на работе, ты мне - все равно что незнакомый! Я тебя - знать не знаю, ты мне такой самый, как всякий другой! Что ты, Глушак, что другой - мне все равно!
Ибо я - выбранный, власть, а власть советская ко всем ровная! Это не то, что при царе было: теперь - что богатый, что бедный, что брат, что сват - все одинаковые! И я ко всем одинаковый, ко всем - по закону!.."
И действительно, слышал от людей старый Глушак ни свату, ни брату никакого облегчения Криворотый не давал.
Это и беспокоило старика, сдерживало стремление добиваться поддержки от недоступного знакомого. Но выбора нет, идти больше не к кому. А тут надежда хоть и неопределенная, но жила, звала попробовать. Чувствовал душой, что самому нечего соваться к Криворотому. Если и можно чегонибудь добиться, то только с помощью Евхима, попросту, по-приятельски.
Потому и не ложился, ждал сына. Когда Евхим, проголодавшийся, набросился на хлеб, на холодный борщ, просипел:
- Ты приглашал Криворотого на свадьбу?
Евхим, жуя, процедил.
- Нет.
- Так, может, завтра сходил бы, сказал...
- Успею. Завтра или послезавтра - все равно!
- Лучше завтра. - Старик помолчал, прежде чем приступить к главному. Когда будешь говорить, то, может, забросил бы слово о земле.
Евхим не ответил, жевал по-прежнему, но старик чувствовал, что слов его не пропустил мимо, думает.
- Скажи ему, как. и что. про обмер и что, слышно, обрезать хотят. И выведай, не помог ли бы он...
- Черта лысого добьешься у него.
- Все равно попробовать надо. А то ведь от этой рябой заразы спасения никакого. Съест, если молчать будем!
- Всего не съест. Укусить, может, укусит, а там - подавится.
- Может, и съест! У этого зубы здоровые и пасть широкая.
- Обломать можно, если очень ощерится.
- Не очень-то обломаешь. Не к тому идет.
- Обломаем! - заверил Евхим, и у старика немного полегчало на душе: хоть знал цену сыновним словам, как бы поверил, ухватился за подмогу.
- А ты все же сходи к нему, - сказал он напоследок, залезая под одеяло.
- Схожу.
Как и обещал, Глушак-младший на другой день отправился в сельсовет. Старик едва дождался, когда он вернется:
что бы ни делал, мысли кружились вокруг Евхима - то неуверенно, недоверчиво надеялся, то весь отдавался беспокойству.
- Ну что? - бросил Евхиму, как только тот ступил во двор.
- Придет, сказал...
По тому, как проговорил сын, как недобро повел взглядом, стараясь не встречаться с его глазами, старый Глушак все понял. Но такой большой, неодолимой была тревога за землю, что он не выдержал;
- Что про обрезку?
- Ничего.
- Все-таки - сказал что-нибудь?
- Сказал.
- Что?
- "Что надо, то и сделаем".
- И потом - на свадьбу припрется?!
- Придет. Пригласили же!..
- Пригласили!..
Старый Корч выругался.
4
Давно Глушак не чувствовал себя так плохо, как в тот вечер, когда отправлялся на собрание о переделе земли.
Может, лучше, спокойнее для души было бы не идти на собрание, чтобы не иметь лишней неприятности, но как ты не пойдешь, если не кого-нибудь другого, а тебя самого резать должны. А может, надо будет сказать что-нибудь, постоять за себя, защититься?!
Хотя радости от собрания ожидать не приходится, а все же, коль ты будешь на виду у всех, то, может, не такие смелые будут, не будут так болтать языками. Если отсиживаться в хате, дрожать - чего доброго, и совсем утопить могут.
Хочешь не хочешь, а идти надо. Глушак перекрестился, натянул латаный полушубок, нахлобучил побитую молью старую шапку. На поле полушубка заметил засохшие белые языки картофельного месива Для свиней, но вытирать не стал:
не в церковь, не в гости собирается. Да и то сказать: теперь такие знаки в почете, как документ, - мол, свой человек, не гулящий...
С белыми пятнами на полушубке, с трухой на воротнике и на шапке зашагал по-стариковски из хаты. Так рассчитал прийти, чтобы не быть на собрании ни первым, ни последним.
Припрешься первым - бросится всем, что боишься, осмелеют; последним приползешь - как бы поздно не было. Снюхаются со своими, сговорятся.