Страница 31 из 92
- Потопят... - Степан Власович расстегивает засаленный кожух, из-под которого проглядывает холщовая крашеная рубашка, - жарко от куреневского политика!
- И пусть топят! - весело врывается в разговор Миканор. - Тебе разве жалко? - смеется он, глядя на Рудого, видимо желая помочь учителю. Но Андрей шутить не собирается, смотрит в ответ холодно: не лезь куда не просят.
Однако в разговор вступает Чернушка:
- Дай ты человеку передохнуть! Пристал с этим Китаем!
Китай да Китай! Тут и со своими делами, не то что с Китаем, никак не разобраться! Вот дай совет, Степан, - спорынья яровые губит. Правда, что если б синим камнем протравить, так можно было б избавиться?
- Можно синим камнем, - оживает учитель, - а можно формалином. Помогает хорошо...
Женщины, жавшиеся у кровати, говорили так тихо, что издали почти ничего нельзя было разобрать. Из неясного гула время от времени вырывался задиристый голосок болтливой вдовы Сороки, крепкой вертлявой женщины, которая, переговариваясь с другими, бросала острые взгляды на мужчин, на все, что делалось в хате. Глаза ее просто бегали, ловили, жаждали чего-нибудь интересного! Такое внимание к окружающему совсем не мешало вдове следить за женским шепотком, принимать участие в разговоре. И надо сказать, что участие это было не лишь бы какое, формальное.
Часто тетка Сорока забивала своим разговором остальных четырех женщин, которые немели от потока хитроумных поговорок и шуток. Поговорками она сыпала легко, ловко, без устали, откуда только они брались!
Тому, кто наблюдал бы за женщинами со стороны, могло показаться, что они готовили какой-то заговор или по крайней мере доверяли одна другой секреты необычайной важности. А секреты были такие, что у Грибка кто-то сглазил стельную корову и она ни есть, ни пить не хочет; что Миканорко Даметиков с почты принес газету, а в той газете написано - через неделю опять начнется война с поляками; что Ганна Чернушкова уже и смотреть на Дятликова Василя не хочет...
- Картошку с огурцами уминает, а хлопца такого не желает! Подавай короля с заморского корабля!
- Завидки на добро глушаковское берут! Мачеха, видно, подговаривает!
- Не мачеха! Поругались они, Василь и Ганна! - возразила мать Хадоськи.
- Эге, поругались! А из-за чего?
Тетка Сорока только собралась было рассказать о причине ссоры, как в группу женщин втерся озорной Зайчик, завертелся, стал цепляться к каждой, будто целоваться лез:
- Девочки мои, цветочки! Стосковались, может, без кавалера?
- Эге! Нужен ты нам, старый пень, как вчерашний день!
- А то нет, не нужен, Сорока-белобока? А чего ж ты как на людях, так "старый пень", а как одни останемся, так и "цветочек" и "ягодка"! перебил Зайчик Сороку. - Еще и в осеть на ночь звала!
Мужчины, парни, все в хате глядели теперь на Зайчика, смеялись, подначивали его и Сороку. Та упрекнула:
- Детей полон двор, а он, бесстыжий, о чем заводит разговор!
У Зайчика детей и правда полная хата, голые, голодные, и сам он болезненный, худой, щеки ввалились, кожух такой, что и латать нечего дырка на дырке, на спине, на рукавах торчат клочья шерсти. Но его будто ничто не беспокоит - сорвал с лысой головы шапку, лезет, пристает к Сороке: зачем же приглашала в осеть?
Поозоровав с Сорокой; ввалился вдруг в толпу девчат - одну обнял, другую чмокнул в щеку, кого-то ущипнул. Среди девчат послышались выкрики, по Зайчикову кожуху заплясали кулаки. Под эти крики Зайчик с трудом вырвался от них, кривясь, показывая, как ему больно: крепко побили, пискухи!
Пристал к группке парней:
- Какой это дурак возьмет себе погибель такую в хату?
- А мы и не возьмем, не будем жениться!.. - весело заявил Хоня.
- Не женитесь, хлопчики - Не будем! Твердое слово дали!
- Батько и матка! Ты смотри, пойдет ли еще какая в твой кагал! За такой оравой смотреть!
- Сам управляюсь!
Василь сидел с парнями у двери, но почти не слышал ни того, о чем они говорили раньше, ни того, о чем шутил теперь с ними Зайчик. Даже дружный хохот их не вывел его из состояния настороженности, в каком он вошел сюда. Василь впервые после тюрьмы был на гаком большом собрании, ловил на себе любопытные взгляды, видел, как женщины осуждающе перешептываются. К тому же он узнал, что сегодня будет разговор и о переделе земли. Это должно было напомнить людям о его вине, и он боялся: могло при переделе повредить ему. Беспокойство его сливалось с настороженным ожиданием - вот-вот в хату могла войти Ганна. Он ждал ее, томился. Давно, чуть не сразу после того, как увидел, что Ганны здесь нет, заметил Василь, что нет не только ее, но и Корча Евхима. Можно ли было Василю не думать, что они где-то вместе!
Хата была почти полна народу, когда в толпу у двери втиснулся из сеней первый Евхимов приятель, здоровенный и придурковатый Ларивон, большой охотник выпить, а выпивши, подраться. За Ларивоном Василь сразу же увидел Евхима - почувствовал, как вдруг стало жарко, даже муторно, и торопливо отвел взгляд в сторону. Не мог смотреть на ненавистное лицо.
Но и не глядя видел, какой он веселый, довольный, и от этого ныло в груди.
- Раздайся, мошкара! - воскликнул Ларивон, раздвигая парней в стороны. Плечистый, с красной шеей, по-бычьи наклоненной головой, он сейчас особенно хорошо оправдывал свою кличку, которой его втихомолку окрестили люди: Бугай.
- Я говорил, без нас не начнут, - весело промолвил Евхим. - Можно было б еще посидеть!..
- Вас только и ждали! - закривлялся Зайчик. Он крикнул Грибку: - Уже можно начинать!
- И правда, - подхватила Зайчиковы слова Сорока, - неужели до петухов ждать будем, пока соберутся все?!
Как бы разбуженные восклицанием Сороки, все зашевелились, заговорили: пора начинать! Грибок пошептался с криворотым - от красного рубца, что прорезал щеку и подбородок, - председателем сельсовета Дубоделом, спросил у присутствующих:
- Так, может, помолчим немного? И послушаем, что скажет нам начальство из сельсовета?
- Можно и помолчать... Пусть скажет!.. Тихо вы!.. - пошел говор по хате. Гомон стал утихать.
Начальство - молодое, с болезненно-костистым, бледным лицом, острыми плечами, с горячим, смелым взглядом - встало, одернуло широкую гимнастерку и начало с того, что, во-первых, от Олешницкого сельского Совета Юровичской волости передало приветствие всем трудящимся деревни Курени.
Дубодел переждал, пока утихли шум и аплодисменты, начатые Андреем Рудым, объявил:
- Во-вторых, мы приехали, чтобы поговорить с вами о разных делах. О нашей школе, - он кивнул в сторону учителя, - о налогах, конечно. А также - и о гребле. Про греблю тут должен был рассказать один из волости, но по той причине, что он не приехал, опять же буду говорить я...
- Предлагаю сначала заслушать d международном положении, - поднял руку Андрей Рудой.
Дубодел обвел людей глазами, твердо сказал:
- Международное положение я обрисую, когда буду говорить о налоге и гребле! Ясно?
Рудой кивнул:
- Ясно.
Но тут скопом набросились на Дубодела, стали жалить другие голоса, придирчивые, злые:
- А про землю, про передел - ничего? Делить когда?
- Переделили уже!
- Говорили - голову дурили! Обещанки-цацанки!..
- Какое ж теперь разделение?! - крикнул Хоня. - По такому снегу?
- Дождались!
Напрасно Грибок пробовал успокоить людей - гомон, возгласы возмущения, злость, смех бурлили в хате. Умолкли на минуту только тогда, когда Дубодел твердым тоном заявил, что землеустройство будет проведено весной. Но не успел он сесть, как шум закипел снова.
Учителю Желудку пришлось начинать выступление в этом шуме. Говорил он несмело, тихо, и сначала даже сидящие вблизи от него мало что слышали. На тех, кто шумел, начали шикать.
- Тихо вы! Дайте сказать человеку! - бухнул наконец Прокоп.
- Уже месяц, как в школе идут занятия, - учителю легче стало говорить, - а ходят в школу из Куреней только двое - Дятел Соня и Глушак Степан.