Страница 9 из 64
На этот раз было еще одно обстоятельство, в силу которого генерал встретил Муравьева с особой, подчеркнутой любезностью. Не так давно он получил донос капитана Майбороды, по коему выходило, что аристократ Муравьев-Апостол является не кем иным, как опасным государственным преступником. Доносу он и поверил и не поверил и решил не принимать пока никаких мер, лишь установить за Муравьевым негласное наблюдение. «Что такое происходит? — думал Рот. — Свет перевернулся, если такие, как Муравьев, становятся бунтовщиками. Но горячку пороть не стоит. Если это правда, то вскорости непременно последует об нем распоряжение. Тогда-то уж мы за тебя, голубчик, и возьмемся». Ведя светскую беседу, он исподтишка, со жгучим любопытством наблюдал за Муравьевым. Острота ситуации его приятно бодрила. Он даже не думал сейчас о неприятностях, которые могли грозить ему лично, в случае, если донос справедлив. Они обсуждали арест Пестеля.
— Я этому не вполне верю, скорее всего, Павла Ивановича оклеветали, — генерал остро, со странной улыбкой взглянул прямо в глаза Муравьеву. Тот промолчал.
— Вы еще молоды, — продолжал Рот, — а я отлично знаю штучки-дрючки паркетных шаркунов и завистников. Павел Иванович — офицер безупречный и большого ума человек. Он на такое ребячество не пойдет. Конституция! Бог мой, да в России и слово-то такое в диковинку. Где-нибудь скажи некстати, подумают — ругательство. Вы знаете, Сергей Иванович, я по убеждениям почти либерал, но ведь должно же быть чувство меры. Вы согласны со мной?
Муравьев был согласен. Умствования генерала не вызывали в нем ничего, кроме скуки.
— Почему в моем корпусе не может быть никаких беспорядков? — наставительно заметил Рот. — Потому что я трезво смотрю на вещи и понимаю людей. Русский солдат всегда мошенник, а русский офицер большей частью белоручка и чистоплюй. Вы не обижайтесь, Сергей Иванович, я не вас имею в виду. Вы храбрый, дельный офицер, получили воспитание в цивилизованных странах. Но согласитесь, что я прав.
Муравьев опять охотно согласился. Он думал: «Какое убожество мыслей и чувств!» На душе у него было скверно, тревожно. В словах генерала он угадывал какой-то второй смысл. Его пронзительные взгляды были слишком красноречивы. У Муравьева было ощущение, что кто-то подкрадывается к нему сзади. Раза два он нервно оглянулся. Подумал: «Ничего, ничего, потерпим. Даст бог, это наша с вами последняя философская беседа, генерал!»
— Что же это делается, господи! — продолжал Рот. — Какой неслыханный упадок нравов! Пестель — мятежник! Может быть, его ядом опоили? О, бедная Россия! В какие еще бездонные пучины предстоит тебе опуститься! Вот вы все отмалчиваетесь, Сергей Иванович, а напрасно. Хотелось бы знать и ваше мнение.
— Недоглядели, — вяло отозвался Муравьев.
— Недоглядели? Ну уж нет! Недопороли, не до вешали — это да! А теперь пожинаем плоды своей мягкотелости и благодушия. Попустительство всегда приводило к бунтам. Тому пример французская и испанские революции.
Муравьев встал:
— Не смею далее обременять вас своим присутствием.
— Бог с вами, Сергей Иванович. Так редко удается побеседовать с умным человеком. Признаюсь, в глубине души я даже рад происшедшим событиям. Надеюсь, они послужат хорошим предостережением для императора, и он будет править более твердой рукой, чем его предшественник. Вы разделяете мое мнение?
— Только на это и остается уповать! — сказал Муравьев.
— Как вы, однако, бледны, Сергей Иванович. Вам нездоровится? Или что-то вас беспокоит? Ах да, это известие. Да уж вы не терзайте себя так. Надо полагать, с помощью своих верных слуг император очистит от скверны государство Российское.
— Иначе и быть не может, — согласился Муравьев.
Логгин Осипович и не подозревал, какая тяжелая ночь ему предстоит. Посреди ночи его разбудил дежурный офицер и, запинаясь от страха, доложил, что прибыл командир Черниговского полка с сообщением, не терпящим отлагательств. Генерал вышел к Гебелю в распахнутом халате, зло и тупо выслушал извинения, отмахнулся, как от мухи.
— Да говорите же, что у вас стряслось, Густав Иванович?
— У меня приказ об аресте государственного преступника Сергея Муравьева-Апостола и его брата Матвея Муравьева, — Гебель протянул бумагу. — Требуется ваше предписание о розыске, Логгин Осипович.
Тут генерал проснулся окончательно, хотя ему казалось, что он по-прежнему спит. Или бредит.
— А вы сами уверены, что братья Муравьевы — государственные преступники?
— Увы, ваше сиятельство!
— Может быть, и я тоже, по-вашему, государственный преступник?
Гебель оценил шутку и сдержанно хохотнул.
— Вам не смеяться следует, Густав Иванович! — мрачно сказал Рот. — Вам следует немедленно заковать преступников. Вы почему еще здесь?.. Боже мой! Я ведь знал, знал, что он изменник. Он был бледен, как смерть… Спешите, подполковник, спешите, не стойте истуканом. Уверяю, вас ждут большие неприятности. Настоитесь еще.
Гебель откланялся и, как гончий пес, пошел по следу Муравьева. Прощальные слова генерала подхлестывали его охотничий пыл пуще плетки. «Ну погоди, Сергей Иванович, — скрежетал он зубами. — Дай только до тебя добраться!» Вместе с Гебелем ехал жандармский поручик Ланг, задумчивый человек с бессмысленным взглядом крокодила.
Бестужев-Рюмин опередил Гебеля и застал братьев Муравьевых в местечке Любар, в Ахтырском полку, у Артамона Муравьева. Он сразу поделился ужасной новостью. Бестужев еще не знал, что есть приказ о его собственном аресте, тем не менее, когда надломленный известием Матвей Муравьев предложил брату немедленно застрелиться, готов был разделить их участь. Михаил Бестужев жизнью особенно не дорожил. Он рад был ею пожертвовать ради дружбы, ради идей. С самого детства глаза его были затуманены сочувствием к тем, кто страдает. Такие люди редко родятся на свет, и судьба их всегда тяжела, потому что общество не подготовлено к встрече с ними. Оно им не доверяет. По своему душевному состоянию, вечно восторженному, хотя ничуть не болезненному, Михаил Бестужев-Рюмин был, может быть, единственным по-настоящему счастливым человеком среди декабристов. Идея всеобщей свободы, ради которой он жил, держала его в постоянном радостном возбуждении. При этом он обладал умом, хотя и несколько рассеянным, но глубоким и цепким.
Сергей Муравьев любил его, как брата или сына, и с горечью понимал, что спасти его невозможно, предостерегать — нелепо. Когда самого Муравьева одолевали тяжелые мысли, он смотрел на это чистое лицо, изнуренное возвышенными страстями, слушал поэтически-жаркие Мишины речи, и сердце его утихомиривалось.
— Рано нам думать о смерти, Матвей, — обратился он к брату. — Есть и другой выход. Если ты, Артамон, нам поможешь, если ты немедленно поднимешь Ахтырский полк, пойдешь на Троянов и увлечешь за собой Александрийский гусарский полк, то еще многое может перемениться.
Артамон Муравьев в ответ на предложение Сергея Ивановича только нервно поежился. Какие-то перемены в нем уже произошли, и он мечтал единственно о том, чтобы очутиться подальше от этих свирепых людей, обуреваемых жаждой кровопролития. Артамон Муравьев был мужественным человеком, не раз это доказывал, но сейчас он не решился откровенно сказать, что не желает принимать участия в затее, которую считает заведомо обреченной на неудачу. По сумрачному лицу Сергея Муравьева он видел, что отговаривать его бесполезно. Печально глядя в окно, он выдавил из себя странные слова о том, что не медля поедет в Петербург и упадет в ноги государю.
— Государь справедлив, у него доброе сердце. Он не может не принять во внимание наши патриотические чувства. Конечно, он простит нас и, возможно, одобрит наши проекты. Найдутся в его окружении умные люди, которые ему подскажут. Даст бог, нас всех оставят на своих местах. И ежели…
— Погоди! — перебил его Сергей Иванович. — Ты разве говоришь всерьез?
Артамон обиженно заморгал. Старательно прятал взгляд от товарищей.
— Если так, — молвил Муравьев-Апостол, — я прекращаю с тобой всякое знакомство. Ты предал дело, Артамон, предал своих братьев, причем сделал это в самую критическую минуту. Бог тебе судья, а я тебя знать более не хочу!..