Страсть

Ему всегда не везло с любовью, с самого детства. Вернее, с его стороны любви было хоть отбавляй, а вот любить его девушки не особо торопились. Может быть поэтому он выбрал военное училище, начитался романтических историй о том, как дамы млеют в присутствии офицеров и пошёл учиться галантности. Но мечты, как говорится, разбились о повседневный быт, где казарменная толерантность и курсантская дружба это такая же выдуманная химера, как и человеческая верность. В первую же ночь, после прибытия к месту обучения, Павлик был избит и изнасилован старшекурсниками, посчитавшими его слишком откормленным и ухоженным, пирожками, мол, домашними ещё срёт. Нет, его не ставили раком и не разрывали жопу пересохшими членами, его заставили сосать. И это было ещё унизительней, чем изнасилование по тихому, где-нибудь в укромном месте. Четверо одногодок, которые уже прошли аналогичное посвящение, держали его ноги и руки, а «деды», со спущенными кальсонами выстроившись в очередь, теребили свои измождённые постоянным онанизмом члены, ожидая своего маленького праздника. Когда же очередь подходила, они тыкали ими в Пашкины пересохшие губы, и если он не открывал рот, то от стоящего рядом получал пряжкой в почкам.

Истязание продолжалось почти всю ночь. Лицо и грудь были залиты вонючей спермой, та что засохла больно стягивала кожу, веки слипались и горели огнём, в животе бурлило от неимоверного количества проглоченной гадости. Павел ничего не ощущал, он уже даже не плакал, слезы кончились, он покорно открывал рот и терпел. Плевать запрещалось, он должен был обязательно глотать, в этом таилась какая-то иезуитская необходимость, в случае неповиновения следовал удар в пах.

Первая мысль, которая пришла в голову, когда всё закончилось — повесится. Он не понимал, как дальше жить с этим позором.

Боль, опоясавшая шею уже не ощущалась, дыхание прервалось и только слегка подёргивались ноги, по которым текла горячая моча. Ещё секунда, и наступила бы блаженная свобода, но кто-то обхватил его, приподнял, ослабив давление верёвки, Пашка глубоко вздохнул, и от обилия воздуха потерял сознание, в это же мгновение лезвие ножа перерезало верёвку, и его обмякшее тело рухнуло на пол.

— Курсант Тимофеев, что за херня! — орал начальник особого отдела. — Ты что отбиться не мог от этого быдла? Дал бы одному в морду, другие бы сами разбежались, мать твою. Мне то что теперь делать? Что я должен докладывать руководству? Что на вверенной мне территории обитают пидарасы вместо преданных родине будущих офицеров. Как прикажешь объясняться? Что молчишь!?

— Товарищ полковник… Я не знаю… — Павел стоял понурив голову и боялся даже поднять глаза, ему было невыносимо стыдно и противно.

— Не знает он! Щенок! — полковник нервно расхаживал по кабинету и пинал ногой стулья, расставленные вокруг большого полированного стола. — Какого ты хера вообще попёрся в армию, если не можешь за себя постоять. И ещё вешаться он собрался… А если бы тебя не вытащили из петли? Представляешь, что было бы со всеми нами? Из-за одного придурка пострадала бы масса нормальных людей. Чем я виноват? Почему я должен из-за тебя лишаться своего места, за которое я жопу рвал почти пятнадцать лет. На пузе ползал, унижался, терпел. Вот и тебе нужно было бы просто потерпеть, а потом отыгрался бы на молодых, как все делают. Так нет же… Отправить бы тебя в штрафбат года на два, чтобы почувствовал, что такое настоящая служба.

Паша умоляюще посмотрел на полковника и чуть слышно произнёс:

— Отпустите меня, пожалуйста… Я ошибся…

— Куда я должен тебя отпустить? — Гаркнул начальник особого отдела. — К мамке под юбку? Всё, ты свой выбор сделал… Марш в казарму!

Пашка не сдвинулся с места.

— Я прошу вас… — прошептал он чуть не плача.

Полковник налил себе воды из графина, выковырял аспирин из блистера, забросил в рот и запил, после чего закашлялся, подавившись застрявшей в горле раскисшей таблеткой. Лицо его, и без того мрачное, стало ещё мрачнее. Он уселся за стол и долго рылся в папке с личным делом курсанта Тимофеева, перекладывая анкеты, выписки, справки и фотографии. Ну ведь нормальный же пацан, подумал он. Отправлю в штрафбат, так это для него смертный приговор. Запетушат там его окончательно. Отпустить? Права не имею. Нужна справка, чтобы комиссовать. Оставить здесь тоже нельзя. Свихнётся окончательно.

— Слышишь, боец, отправлю ка я тебя по переводу в другое подразделение. Подальше от наших мест. Только чтобы молчок о случившемся. Понял меня?!

— Так точно, товарищ полковник! — Радостно выкрикнул Пашка.

— Тогда ступай, я дам распоряжение, чтобы подготовили все документы для перевода. Сегодня переночуешь в санчасти, в казарму не ходи, я позвоню ротному и военврачу, а завтра утром получишь предписание, и вперёд, на службу отечеству. И не дай бог тебе попасться мне на глаза ещё хоть раз. Молись, что на этом месте оказался я, а не кто-то другой.

Пашка хотел кинуться ему в ноги, расцеловать сапоги, но сдержался и лишь улыбнулся сквозь слезы.

— Спасибо вам… Большое…

— Вали. И чтобы больше я тебя не видел!

Они действительно больше никогда не увиделись, но благодаря этому человеку всё в жизни курсанта Тимофеева изменилось. К новому месту обучения он прибыл чистым, без всякого шлейфа, особист позаботился. И практически в первый же день после переезда, судьба сделала Пашке ещё один подарок, о котором он даже не мог и мечтать. Он увидел её ещё когда входил на территорию части. Симпатичная девчонка стояла у КПП с букетом цветов, и озиралась по сторонам, пристально вглядываясь в каждого проходящего мимо курсанта.

— Кто такая? — спросил Павел у дежурного, протягивая ему приписное свидетельство.

— Не знаю, — ответил тот, — второй день как приходит. Спрашивали к кому, не говорит.

Закончив все формальности по оформлению своего нового статуса, он вошёл в казарму и огляделся по сторонам. Он словно попал в другой мир, вроде бы всё как везде — крашенный пол, запах портянок, кровати в два яруса, но совсем другая атмосфера, человеческая, что ли. Его сразу приняли сослуживцы, приняли как равного, не пришлось даже драться, как советовал особист.

Утром следующего дня, после зарядки и завтрака, Павел подошёл к окну и снова увидел стоящую у КПП девушку с цветами. Ему понравилась эта симпатичная евреечка с ладненькой фигуркой, обтянутой лёгким ситцевым платьем. Вот бы было замечательно, познакомиться с ней, подумал он, но прозвучала команда на построение, и когда он через несколько часов снова выглянул в окно, то девушки там уже не было. Не пришла она и на следующий день. Целую неделю Пашка бегал к КПП, но безрезультатно, она больше не приходила.

Годы учёбы пролетели незаметно. Большинство его однокурсников, перед тем, как получить распределение, женились, чтобы не ехать к новому месту службы в одиночку и гонятся там за первой встречной деревенской бабой, чтобы удовлетворить свою молодецкую плоть, и только лейтенант Тимофеев шёл по перрону железнодорожного вокзала без жены. В одном повезло Павлу, его не отправили защищать Родину в заполярную глушь или в тёплые песчаные дали, он по неведомой причине должен был продолжить свою службу в ленинградском военном округе. Хотя почему, «по неведомой причине», очень даже по известной, зря что ли он в течение всего срока обучения, регулярно наведывался на дачу начальника политотдела училища, строительством которой руководила его жена. Это тёмная история, окутанная завесой тайны, была пронизана таким развратом, что вспоминания о ней будоражили по сей день, но результат многолетней геронтофилии был на лицо — он ехал в Ленинград.

В вагоне стояла невыносимая духота. Павел швырнул чемодан на верхнюю полку, снял китель и попытался открыть окно в купе, но то, как и положено, не поддалось, пришлось выйти в коридор, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом. На перроне толпа провожающих мешала толпе уезжающих. Поезд тронулся, и Павлу вдруг стало любопытно, успеет ли вот эта, бегущая по платформе девушка запрыгнуть в вагон. Присмотревшись, он узнал в ней ту самую девчонку с цветами. Расталкивая идущих навстречу пассажиров, навьюченных чемоданами, он прорвался в тамбур, и оттолкнув проводницу, спрыгнул на перрон, выхватил у девушки тяжеленную сумку, зашвырнул её в дверь и крикнул проводнице, чтобы та подняла площадку. Дородная дама могла бы не послушаться, но офицер был так суров, что она не посмела ослушаться. Девушка запрыгнула на ступеньку, поднялась вверх и протянула руку своему спасителю.