Страница 4 из 7
А в Питере?
В Питере всё было иначе.
Когда он приехал сюда, то попросту был ошеломлён этим городом. Какой мрачный, какой болезненный город! Странно-красивый, болезненно-красивый! Именно эта болезненность, нехватка чего-то, какой-то существенный недостаток, недоразвитие казались главной, определяющей чертой всего облика города. Чего стоил тольког мрачный тон домов, особенно осенью, в ранние сумерки! А тяжелый колорит улиц, зловещая чернота чахоточных лип, казавшихся обугленными, словно бы после пожара? А знаменитые питерские дворы, «колодцы»? А эти арки, ведущие с улиц в угрюмую глубину дворов, в эти, казалось, звериные норы, в мрачное чрево, в вечную темень, откуда веяло таинственностью нор? А небо, казалось, похороненное под вечными облаками, – небо, цвет которого забываешь и от которого отвыкаешь? А туманы, слякоть, морось, придававшие Питеру ещё более мрачный вид? А эти искусственные, как будто мёртво-уродливые кактусы, наводнявшие квартиры, дома и учреждения Питера?.. Олег никогда себе даже вообразить не мог, чтобы болезненное, а тем более уродливое и мрачное, могло бы со временем показаться ему уже красивым. Но, оказывается, можно влюбиться и в эти туманы, и в морось, и в кактусы, и в ранние сумерки, и в пепельно-серое небо…А когда полюбишь, то сколько же красоты находишь в этих ранних сумерках, в зажженных в третьем часу дня фонарях на улицах, в мороси, в черных, обугленных липах, в тумане, скапливающемся в переулочках, и в извечно пепельном небе и пепельной воде Невы!
И он считал, что раз уж он приехал сюда, то должен взять от города всё. Впрочем, что входит в понятие «всё» у такого провинциала, как он? Конечно же, музеи, театры, выставки…Но разве мало приезжающих в Питер таких же провинциалов, как он, тоже мечтающих взять от города «всё», но кончающих ежедневным питьём пива и похождением по барам и забегаловкам? Как-то фосфорически сгорают они, утрачивают высокие, культурные стремления и интересы, так что через год-другой само собой определяется узкий круг их ежедневных грошовых развлечений и интересов. Много таких даже среди студентов, а не только среди "л«миты", – кого столицы и большие города ежемесячно выманивают из райцентров, городков и деревень обещаниями сказочно прекрасной, увлекательной жизни…выманивают только для того, чтобы они сделались лимитчиками и лимитчицами, то есть вахтерами где-нибудь на дрянной фабрике, контролёрами, мотальщицами или прядильщицами в грохочущем цехе, – да мало ли! Аппетиты столиц и больших городов безграничны, а здесь, в громадном городе, сбитые с толку обилием зрелищ и соблазнов провинциалы в своём подавляющем большинстве не умеют взять от города ничего и, раз-другой побывав где-нибудь, они уже воображают, что почерпнули от города сполна, что впитали в себя и дух его, и культуру. Да и успеется ещё! А впереди ещё столько времени!..
Вот так и проходит жизнь…
Зато все они – и лимитчики, и студенты, – когда приезжали на каникулы или в отпуск домой, страшно важничали и расхваливали свою жизнь в Питере. После первого курса, ещё до знакомства с Олей, он поехал в гости к своему другу Косте Логинову в его городок в Смоленской области. Там они валялись на пляже, ходили в парк на дискотеку, посещали единственный в городке бар, похожий, кажется, на все бары на свете, – и везде Костя «вешал лапшу на уши» местным девочкам, своим бывшим подругам. Важничая и играя роль Бог знает кого, Костя рассказывал им о театрах, в которых не бывал, но из которых они с Олегом якобы не вылезают; рассказывал о том, что они чуть ли не за руку здороваются с Иннокентием Смоктуновским, о литературных вечерах, где выступают разные знаменитости… «Везёт же вам, мальчики, вы в Ленинграде учитесь», – вздыхали бывшие костины подружки. Раз, когда загорали на пляже, Костя так заврался, рассказывая девочкам о своей мнимой дружбе с артистами театра Ленсовета, что Олег, уткнув лицо в песок, беззвучно смеялся, а потом, едва девочки ушли купаться, он со смехом сказал приятелю: «Ну, ты даёшь!» «А что?» – невозмутимо спросил Костя. «Как ты им загибаешь про театры!» «А много ли им, скобарихам, надо, – так же невозмутимо отвечал Костя, – прозябают тут в своей дыре, света белого не видят…»
Олег заметил: время уходит, а они не берут от города ничего, нигде не бывают, ничем не интересуются. А ведь они филологи! Он перешел на второй курс, и не мог бы ни о чём существенном рассказать, кроме общих мест. Как быстро привыкли к этому неисчерпаемому, необъятному, странному, таинственному городу! Изредка выберутся на стадион посмотреть важный футбольный матч «Зенита» или съездят в «Юбилейный» на хоккей, ещё реже в концертный зал Октябрьский на какую-нибудь эстрадную знаменитость, – вот и всё. А ежедневно – пиво, бары, кинотеатры да лежание на кровати в общежитии, когда в кармане не было ни гроша. Успеется ещё! Столько времени ещё впереди! А между тем Питер такой чудо-город, что здесь и без денег можно получать сколько угодно прекрасных впечатлений, что-нибудь взять для себя нового.
И он был одержим этим.
Самым лучшим, счастливейшим днём в своей жизни он считал один майский солнечный день, когда они с Олей гуляли по Питеру – сначала по набережной, у гостиницы «Ленинград», потом перешли по Литейному мосту на другой берег, прошли по набережной вдоль Зимнего дворца и через Дворцовую площадь вышли на Невский проспект. Солнце светило непривычно ярко, небо было пронзительно голубым, с синевой; в покойной, тихой воде Невы отражались три трубы знаменитой «Авроры», козловые краны на противоположном берегу, перевёрнутый вниз купол Исакия… На воде россыпями и поодиночке сидели чайки, издали похожие на выброшенные с теплоходов бумажные кульки и свертки…Это был чудный день. Оля не тащила его в бар, никуда не хотела никуда ехать, и никуда не нужно было ей спешить. Целый день они гуляли по городу и не заметили, как пролетело время, – такое редкое воскресенье!
Говорили почему-то в тот день о красоте.
-Знаешь, Оля, я просто болен красотой…Я не только влюблен в красоту, а именно болен…Красота спасет мир, говорил Достоевский, – и я верю в это, – ведь она меня уже спасла. Только здесь, в Питере, я по-настоящему понял и оценил красоту.
Она отнесла это признание на свой счёт, как вообще относила на свой счёт все его речи о красоте. Она лукаво щурилась при его словах, сбоку засматривая ему в лицо и поощряя его этим на новые признания и откровения, кокетливо играла сумочкой в такт шагам, а другой рукой по привычке теребила пуговицу на плаще, подсунув под неё два пальца.
-Не зря говорят о том, что человек сам себе создает судьбу, – продолжал он. – Если бы ты знала, как отговаривали меня ехать в Питер! Ты, мол, не поступишь, там таких своих хватает, а если поступишь, то не приживёшься…А я поехал и поступил, да ещё и тебя тут встретил…Разве это не так, Оленька? Нет, судьба мне светит! Да ещё и так светит, что я иногда не верю в том, что это происходит со мной наяву: неужели может быть такое счастье?.. Я, наверное, слишком высокопарно выражаюсь и тебе надоело меня слушать, но я не могу найти других слов…
-Нет, Олг, что ты! Я люблю, когда ты рассуждаешь о красоте. Честное слово, я не устаю тебя слушать. Ты говори, говори!
-Если бы только знала, какая перемена произошла со мной! Я Олечка, словно прозрел в Питере и у меня здесь словно бы крылья выросли…Знаешь, если бы я не приехал сюда, я бы, наверное, погиб в этом своем Добужево. Там так мучительно не хватает красоты! Там серость, бесцветность, скука. Там пошлость задушила красоту в самом зародыше. И я бы там жил, наверное, как живут все, не чувствовал бы красоты и не был бы таким богачом, каким чувствую себя теперь…
-Да? Разве ты такой богач? – чуть иронизировала она.
-Ещё какой! У меня есть ты, есть Питер, который я люблю безумно…
-Больше, чем меня? – всё так же иронизировала она.
-Нет, конечно! Разве можно что-то любить больше тебя? Но, знаешь, Москву, уверен, нельзя так любить безумно, а вот Питер можно. И ещё как!