Сибирь

Так в борениях с самим собой дождался темноты.

Когда Акимов зажег фитилек над чашкой с рыбьим жиром, он увидел на столе кринку с молоком, калач и кусок вареного мяса. "А вдруг где-нибудь записка лежит?" - подумал Акимов и начал тщательно осматривать стол. Чуть приподняв кринку, он увидел листок бумаги, сложенный треугольником. Четкими, крупными буквами было написано: "Вы - Гаврюха. Старик будет доставлять еду. Когда минует опасность, сообщим.

Подумаем и о будущем - на дворе зима, путей отсюда нет. Ружье - на всякий случай. Лучше не стрелять, чтобы не привлечь внимания стражника. Усиленно распространяем версию: вы проскользнули вверх по Оби, на Колпашеву. Однако будьте осторожны".

Акимов не ел целый день, но сейчас он забыл о голоде. Записку перечитал десятки раз. Приблизив к светильнику, чтобы сжечь, отдернул руку и опять читал, вглядываясь в каждую буковку. "Кто же это помогает мне? Вчера девица... сегодня старик". За стеной завывал ветер, по-зимнему рассвирепевший в ночь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Парабельский фельдшер Федор Терентьевич Горбяков овдовел шесть лет тому назад. После смерти жена оставила ему в наследство пятистенный дом, большой сундук, окованный светлой жестью, с вещами, тринадцатилетнюю дочку Полю и отца Федота Федотовича, которого Горбяков с первого дня своей семейной жизни называл на немецкий манер "фатер".

Горбяков попал в нарымские дали не по доброй воле.

Будучи студентом медицинского факультета императорского Томского университета, он вступил в марксистский кружок. Когда в университете случились студенческие волнения, Горбяков принял в них самое деятельное участие: выступал на митинге, ходил к ректору с протестом, разбрасывал в университетской роще революционные листовки. Вскоре с группой студентов он был арестован. Сравнительно с другими студентами, входившими в состав подпольной организации и осужденными к тюремному заключению и каторжным работам, Горбяков отделался легко: его сослали в деревню Костареву Нарымского края сроком на три года.

Но недаром говорится, что пути человеческие неисповедимы. Горбяков не вернулся в университет ни через три года, ни через пять лет. Рядом в Парабели жил старый рыбак Федот Федотович Безматерных, бывший сахалинский каторжанин. Была у него дочка Фрося. Толком никто не знал, своя ли она у Федота или приемная.

Знали другое: первый свет в окне для Безматерных - дочка. Лучший кусок, самый нарядный лоскут-все отдавал Федот Фросе.

Чтоб не голодать, многие ссыльные нанимались на купеческие невода в период осеннего промысла. Тут-то Федор Терентьевич и увидел Фросю. Увидел, да и полюбил.

Через полгода Горбяков женился на Фросе, переехал в дом тестя, стоявший на отшибе от села. Когда срок ссылки кончился, Горбяков отправился в Томск. Здесь он сдал экзамен на фельдшера и со свидетельством на руках вернулся снова в Парабель. Ссылка "неугодного элемента" в нарымские пределы в те годы все расширялась. Увеличивалось и число стражников. Год от года шел приток переселенцев. Бедный люд привлекали вольные земли. Какой-то умный человек решил: нельзя зке людей в таких местах оставить вовсе без медицинского призора. Так и оказался Федор Терентьевич Горбяков в должности разъездного фельдшера.

Должность у Горбякова была, прямо сказать, беспокойная. Половину года он проводил в поездках. Летом на лодках, зимой на лошадях и оленях проникал он в самые глухие деревеньки и юрты, разбросанные по берегам Оби и ее притокам - Васюгану, Тыму, Парабели, Кети, Чулыму.

Многим ссыльным, да и местным жителям - крестьянам, рыбакам, охотникам помог Горбяков не только своими советами медика и лекарствами, а главное, своим участливым словом, теплом собственного сердца. Но кого не смог сберечь Горбяков - это Фросю, жену свою.

Скоротечная чахотка источила ее в шесть недель. Похоронил Горбяков жену на Обском яру, открытом всем ветрам. На плите сам высек надпись: "Свет твой, Фрося, никогда не померкнет в душе моей, как не иссякнет любовь моя к твоей родной земле".

Надпись эту едва ли кто читал, потому что крутой берег оставался пустынным. Да и не к этому стремился Горбяков, высекая буквы на мраморной плите. Писал сам для себя, клятву давал не Фросе - себе самому.

Смерть жены пробудила тоску по городу. В иные дни так и подмывало бросить беспокойную должность, покинуть нарымскую землю навеки, вернуться в город, где и университет, и библиотека, и люди, у которых многому можно научиться.

Но проходил месяц, другой, кончился год, а Федор продолжал жить по-старому. А вскоре понял Федор, что к этим местам прикован навечно. Вступила в свои права Поля. И, приглядываясь к ней, видел Федор: нет, не покинет она этих мест, никакой город не заменит ей этой суровой реки - с летними разливами, с дикими, безлюдными берегами, с лесами, где пуля застревает на первой сажени, с лугами широкими, безбрежными, очерченными только горизонтом, в какую сторону ни взгляни.

Беспокоила Горбяков а и судьба старика Безматерных. Увезти его отсюда в город было бы равнозначно тюремному заключению. Оставить одного среди чужих людей не позволяла совесть: старик приближался к тому возрасту, когда и о нем могла потребоваться забота.

И еще была одна причина, может быть, самая главная из всех иных. Горбяков по должности, по обязанности был фельдшером, лицом отчасти официальным, связанным со службой, а по убеждениям своим, по взглядам, по порывам души он чувствовал себя революционером, большевиком, человеком, жизнь которого навсегда связана с партией.

В Нарыме, в условиях самой глубокой конспирации, настолько глубокой, что об этом могли лишь догадываться большевики, находившиеся в ссылке, работал подпольный партийный центр.

Строжайшая конспирация диктовалась обстоятельствами: в ссылке вместе с большевиками были люди иных политических взглядов - меньшевики, эсеры, анархисты. Приходилось опасаться не только полицейских ищеек, но и политических противников, уже осознавших, что путь большевиков к революции лежит совсем в другом направлении. Расхождения в стратегии и тактике образовали между политическими партиями России великую пропасть.