Сибирь

Покрякивая, он хлестал себя по телу нещадно. При каждом взмахе веника Акимова обжигало горячим воздухом. Акимов забился в угол, чувствуя, что ему нечем дышать. А Федот Федотович все хлестал и хлестал себя.

Но вот он соскочил с полка, сдернул шапку и рукавицы, которые оберегали его от ожогов, и, распахнув дверь, бросился в сугроб. Барахтаясь в снегу, он только слегка покряхтывал, потом заскочил в баню, плеснул ковш на каменку и вновь оказался на полке. Теперь старик хлестал себя бережнее и реже, чем прежде.

- Хорошо! Ой как хорошо, паря! Всю хворь повыгнал! - воскликнул Федот Федотович.

Наконец он отбросил веник, слез с полка, подсел к корытцу, стоявшему в углу.

- Полезай попарься, Гаврюха! Коли мало жару, я на каменку еще водицы плесну.

Акимов взял свой веник, поднялся на полок. Уши, щеки, шею прижигало, глаза резало, он жмурился, но вместе с тем откуда-то из костей разливалось по телу приятное, бодрящее ощущение. Акимов взмахнул веником, ударил себя по ляжкам, по спине, по бокам. Но это занятие было все-таки свыше его сил. Он слез с полка, кинулся к кадке с холодной водой, поддел пригоршню, плеснул себе на лицо.

Когда он обернулся, то в дрожащем свете жировика увидел Федота Федотовича в странном виде: от пят до подбородка он стоял не белый, а черный-черный, словно его протащили через печную трубу. "Что это с ним?" тревожно мелькнуло в уме Акимова.

- Давай, паря, помылься нашим таежным мылом.

Благодать-то какая!

Не дожидаясь согласия Акимова, Федот Федотович поддел из корытца на ладонь кучку озерного ила и растер его по спине Акимова. Акимов приблизил корытце и через минуту стал таким же черным, как и старик.

Они сидели на скамейках, сушились. Федот Федотович рассказывал о том, как излечил озерной грязью застаревший ревматизм, принесенный с каторги. Акимов слушал, про себя думал: "Все это надо мне обследовать самому. Явлюсь в Стокгольм пред ясные очи Венедикта Петровича, доложу по всем правилам исследователя о сокровищах Парабельской тайги".

- А теперь, Гаврюха, ополоснись, и ты чист, как ангел. - Федот Федотович опрокинул бадейку на Акимова, потом наполнил ее снова и вылил опять же на него.

- Да я сам, сам, Федот Федотыч! - отбивался Акимов.

Они вернулись в избу и принялись чаевничать. Федот Федотович угощал Акимова неслыханными яствами:

брусникой со шмелиным медом.

- А где ты, Федот Федотыч, шмелиный мед взял? - расспрашивал Акимов. Он никогда в жизни не пробовал такого ароматного меда.

- А тут неподалеку от озера гарь есть. Видать, от молнии лес загорелся. Теперь эта гарь вся в медоносных цветах. Летом там от шмелей гул стоит. Две семьи взял я в земле да и пересадил в осиновые колоды с дуплами. Прижились! На зиму завалил их мохом, чтоб теплее было.

- Чудеса! Ну чудеса! - удивился Акимов,

- А вот спробуй-ка, Гаврюха, этого мясца! Как, потвоему, чье это мясо? - Федот Федотович придвинул к Акимову дощечку с ломтиками темно-красного вяленого мяса.

Акимов жевал, посматривал на старика, сидевшего напротив с загадочным видом.

- Чье мясо? Гм... Говяжье! Нет, подожди. Пожалуй, свинина... А может, это мясо сохатого...

- Медвежатина это, паря! Вначале я ее в котле сварил, на солнышке вялил, а потом на сковородке на свином сале чуток поджарил.

- Ни за что не скажешь! Ел я как-то на Кети медвежатину. Псиной воняет.

- Вываривать ее надо лучше. Худой запах из нее отходит.,

- А часто, Федот Федотыч, медведи попадались?

- Не часто хоть, а случалось бивать их.

- А сколько всего подвалил?

- Да, пожалуй, десятка два. А может быть, и поболе.

- В берлогах?

- И в берлогах и на лабазах подкарауливал.

- В одиночку?

- Бивал и в одиночку. Случалось охотиться и со связчиками. Всяко бывало. В Парабели живег у нас фельдшер Федор Терентьевич Горбяков. С ним не раз хажизал. Не приходилось тебе знавать его?

- Горбяков? Нет, такого не знаю.

"Не то хитрит Гаврюха, не то в самом деле Федю не знает. А ведь он твой главный спаситель. Если б не Федя, не видать бы тебе, мил человек, свободы как своих ушей", - думал Федот Федотович, посматривая на Акимова изучающим взглядом.

- Вчера еще хотел спросить тебя, Федот Федотыч, почему ты меня Гаврюхой прозвал? Тебе что, велел кто-нибудь? - отхлебывая из кружки горячий чай, спросил Акимов.

- Сам это я прозвал тебя. А почему? Ты только не сердись. Есть у меня в Парабели связчик один. Гаврюхой звать. Парень ничего, беззлобный, только тут у него не все дома, - Федот Федотович постучал пальцами по собственному лбу. - Ну, по жалости иной раз беру я его на промысел. Он так-то старательный... Что скажешь, все исполнит... Вот я и подумал: начну тебя иначе звать - людишкам в непривычку. Еще кто, не приведи господь, на заметку возьмет, любопытствовать станет.

А тут Гаврюха и Гаврюха. Все знают, что я с Гаврюхой вроде дружбу вожу...

- А где же он, Гаврюха, теперь?

- Епифашка Криворукое нанял его амбары с рыбой караулить. До весны за рекой будет жить. Да ведь не каждому это известно.

"С Гаврюхой ты, отец, хорошо придумал. Не знаю уж, учил ли кто-нибудь тебя правилам конспирации или нет, а только все это разумно", - подумал Акимов.

- На самом деле, Федот Федотыч, меня Иваном зовут. А все же лучше, если ты и дальше меня Гаврюхой называть станешь, - сказал Акимов, снова испытывая какое-то особенно глубокое доверие к старику. - А та девушка, которая меня научила в избушке скрыться, она тебе известна? - Акимов долго не решался спросить об этом.

- Поля-то? - усмехнулся старик.

- Ее зовут Полей?

- Моя внучка. Разъединственная на всем белом свете.

- Вон оно как? Спасибо ей, что не выдала меня стражникам.

- Такой подлости не обучена, - с твердостью в голосе сказал Федот Федотович, и мимолетная улыбка смягчила суровое выражение его глаз.

5

В эту ночь после бани и чая с брусникой они оба спали крепко и безмятежно. Однако первая мысль, которая пришла в голову Акимову, когда он очнулся, была невеселая, безрадостная мысль: "Что же я тут делать буду? Все время разговаривать со стариком не хватит ни тем, ни терпения, а сидеть бесконечно я не привык..."

Федот Федотович словно угадал эти горькие раздумья Азимова. Да ведь в этом, пожалуй, на было ничего странного. Как-никак Федот Федотович чуть не четверть своей жизни прожил как человек подневольный, зажатый безвыходностью условий. Ему легко было представить самочувствие человека, оказавшегося в положении беглеца и пленника одновременно.