Страница 4 из 8
Она заводила разговор о том, что множащиеся нагромождения культуры таят в себе страшную угрозу. Что завалы культурных ценностей, которые растущие поколения не способны осмыслить, принять, «переварить» – это надгробные плиты над будущим. Что чуждая, навязываемая, но отторгаемая культура – огромная сила: давящая, раздражающая, невротизирующая, убивающая в человеке способность к мироустроению – и себя в мире, и мира вокруг себя.
Если в перегруженном культурными знаками пространстве у человека нет средств выстраивать свой «культурный космос» – то его затягивает в подобие безграничной культурной свалки, на которой духовная жизнь сводится к бомжеванию.
Что на фоне такой ситуации именно педагогика становится главной отраслью культуры – без которой ничтожными, малозначительными выглядят все остальные.
Величие Татьяны Бабушкиной – не научное, не писательское, не дидактическое – оно во многом сродни чудаковатому величию Песталоцци (от которого взяла разбег вся мировая педагогика последних двух столетий), весёлому величию Чуковского или Джанни Родари, открывших взрослым конструктивную игровую мудрость детского взгляда на вещи, изящному величию простых и точных решений Марии Монтессори.
И ещё, пожалуй – пронзительному величию людей, подобных Мещерякову, Апраушеву, Леонгард, научившихся возвращать в мир полноценных людей тех, из кого общество привыкло фабриковать изгоев и инвалидов.
Постижению задач и удивительных возможностей воссоздания нормальной – то есть нормально-возвышенной – жизни вокруг детей посвятила свою прекрасную жизнь Татьяна Викторовна Бабушкина. Её сердце было удивительным камертоном размышлений о мире детства и источником усилий в его поддержку. Тонкость и точность её чувств, усилий, замыслов, неприметно формировали духовные и душевные силы множества людей в России.
Пожелаем себе долгого света от её жизни на нашем пути.
Уроки непоучающей педагогики
Мы проводили вместе занятия в детских домах, в поликлиниках, в пединституте. Сначала говорили о проблеме, вовлекали в диалог слушателей, выясняли, как проблему видят они. Я говорила о медицинской стороне, она о педагогической, наполняя весь разговор какими-то примерами (причём вперемешку с жизненными случаями, очень часто цитировала, давала отсылки к поэтам и философам, и у меня было такое ощущение, что она призывала их к свидетельству, будто лично с ними знакома).
А потом она говорила: «Сейчас давайте поиграем…»
ТиВи тщательно готовила и продумывала свои занятия. Но она никогда не шла за своим внутренним распорядком, она всегда шла за детьми, которые были рядом с ней. Не было и чёткой структуры, где расписано, на что и сколько минут отведено. Занятие шло, и если какие-то моменты планировались, но мы видели, что у детей что-то не получается, мы могли гораздо дольше на этом этапе остановиться, зато другого этапа едва коснуться. Или, наоборот, вообще сразу уйти от какой-то задумки, если дети за ней не пошли.
Или ТиВи вдруг видела, что ребёнку в радость прыгать вот с этих поставленных друг на друга столов, и мы стояли и ждали, пока все не напрыгаются, как они того хотели. Уже давно пора перейти бы к другому, но такой восторг у этих прыгающих детей, что нельзя его просто так прервать и остановить (даже если кто-то из наших студентов, участвовавших в празднике, уже «изнемогал»).
Она предлагала детям то одно, то другое, но никогда ничего не навязывала. И всё становилось живым.
Был ещё один критерий наших занятий: пространство на занятии должно было раздвинуться, а время – остановиться. Если возникало такое ощущение, то, значит, получилось.
Помещений для занятий у нас постоянных не было, где мы только не кочевали; в конце концов, получили приют в моей поликлинике (не самом подходящем месте для праздников с уроками фантазии). Но у нас был зал 42 квадратных метра, и помещалось в нем 70–80 человек. Кто сидел, кто стоял, но в итоге у каждого возникало ощущение, что тебе просторно и свободно.
ТиВи могла, например, предложить: «Ребята, закройте глаза, какую комнату вы себе представляете?» «Мне кажется, она такая… А мне кажется, вот такая». Это, конечно, лишь один приём; всё общее действо достигало того, что внутреннее пространство могло раздвинуться так, что каждый чувствовал себя нисколько не стеснённым.
Это же происходило с нами и в летних лагерях. На 2-3 день обычно появляется внутреннее ощущение громаднейшей территории, а всё пространство становится живым и очень родным. Кажется, что всё оно в тебе, а ты растворён в нём. И так на душе легко, спокойно, глубоко. Вот после этого, перемигнувшись с Тивишей, мы уже знали, что лагерь, как живой организм, состоится.
Другие игры были связаны с тем, что время останавливалось, а взрослые уточняли у детей, что же происходит в этот момент остановки времени?
Когда время то ли рождается, то ли останавливается, ты можешь услышать что-то, чего никогда не услышишь в минуты бегущего времени.
Ведь у каждого ребёнка есть внутри своё время. Взрослые же всегда его торопят. А ТиВи говорила: не торопите ребёнка, дайте ему побыть в своём времени, в своём пространстве.
В каждом занятии было какое-то чудо. В коробочку что-нибудь положит, а потом просит тихо-тихо заглянуть и никому не говорить, что вы там видите.
Могла неожиданно появиться капуста с встроенным в неё маленьким зеркальцем. И каждый, заглянув в такую капусту, сразу понимал, откуда вообще берутся дети. Или просто неожиданная возможность посмотреть в окошко непривычным образом. Наблюдать за снегом, за огнём бенгальским, за огнём костра. Она детей учила наблюдать, прислушиваться к своим чувствам, к чувствам людей, стоящих рядом.
Такая «непоучающая педагогика». Не торопить ребёнка, скорей-скорей, а остановить его и дать возможность побыть внимательным с собой и миром…
ТиВи всё время отдавала. Раздаривала всё, что у неё было: предметы, подарки, тепло, идеи свои.
И занятия (со взрослыми, в том числе) начинала всегда с дарений, с подарков, а потом вдруг говорила очень серьёзные вещи о таких значимых для нас ценностях, на которых, по сути, держится наша культура, наше человечество. Об уходе тепла в отношениях родительско-детских, о превращении их в какие-то деловые обязательства. «Ты посмотри мультик, а я пойду, дела сделаю, потом уроки будем учить, потом пойдём с тобой на английский…» И из семьи уходит атмосфера. (Она очень любила это слово – «атмосфера»).
Она говорила, что об этом надо кричать, в колокола бить, что уход душевного тепла, душевных умений, усилий – это трагедия для нашей страны. Оставьте нам только рациональное и пустите в мир, и мир исчезнет, потому что мы сразу друг друга уничтожим…
Я как врач каждый день сталкиваюсь с этой катастрофой. Она выражается, например, в том, какими темпами растёт число детей-аутистов и обычных детей с выраженными приобретёнными аутистическими формами поведения. В колоссальном росте детей с речевыми нарушениями, когда к семи годам у ребёнка не происходит становления внутренней речи, внутреннего диалога. Ушли бабушки, разорвалась связь с поколениями, с прабабушками, с песнями, с колыбельными, с личностно-значимой предметной средой… Катастрофически рано у многих детей теряется любопытство, способность удивляться. Всё это уже очень наглядно, но ещё толком не исследовано.
…Часто лекции ТиВи записывались. Она говорит серьёзные вещи, люди сидят и пишут, я тоже хочу записывать и не могу; она говорит настолько глубоко и красиво, что я увлекаюсь, слушаю, думаю. Записывать было очень сложно. Но наполнялась душа высоким и важным…
Проводя занятие с большой группой людей, она умудрялась наладить очень много личных контактов. Они начинались с каких-то её странных слов: «Мне ваши глаза очень знакомы… Мы раньше с вами не встречались? Я ваш взгляд помню, я его видела во сне».