Страница 4 из 11
Снова по команде сели за столы, по команде же поднялись. Василию пришлось на ходу дожёвывать пончик, потому что он ещё не умел, как другие дети, проворно, будто собака, проглатывать пищу.
Опять поторапливая, привели в музыкальный класс. Важная, но красивая, с высокой причёской тётя стала разучивать с детьми песню. Василий быстро запомнил слова и пел прилежно: какое-никакое, а развлечение и разнообразие, в конце концов. Старались все, тянули мотив до тончайшей фистулки. Однако музыкальный руководитель досадливо прицыкивала:
– Плохо! Ещё раз. Бодрее, жизнерадостнее. С улыбками! Я кому сказала – с у-лыб-ка-ми! – И била длинными белыми, точно палочки, пальцами по клавишам.
Спели раз, спели ещё два, три, четыре раза. Устали, поджались. Солнечные блики запархивали из палисадника и забавно, зазывающе подпрыгивали по стенам и потолку. Как хотелось играть и резвиться!
– Через несколько дней наш музыкальный монтаж придёт смотреть высокая комиссия, – сообщила недовольная тётя, – но, если так же отвратительно будем репетировать, то опозоримся. А ну-кась, бодрее, оптимистичнее, мои певчие пташки!
Что такое «монтаж» и «комиссия» Василий ещё не знал, но почуял и душой и кожей, что тётя не отстанет, покамест дети не споют так, как ей представляется. Василий заскучал, затосковал, точно бы привязанный, однако петь всё-таки старался, потому что отчаянно хотелось на улицу, к солнышку. За окном денёк задавался ясный, золотистый, просто чудесный.
Усердие Василия руководитель заметила:
– Молодец, мальчик, – погладила она его по голове. – Все свободны, можете идти на улицу, а ты, пожалуйста, останься.
Дети сорвались с мест, однако возле двери вытянутой рукой их застопорила строго-весёлая Рита Николаевна, велела вернуться, сесть; потом велела встать, выстроиться возле двери и тихо выйти.
– Ведь вы меня похвалили, почему же не отпустили? – насупился Василий.
– Не отчаивайся, дружок. Наиграешься за свою жизнь. Ты отлично поёшь, у тебя, я думаю, дар, – попробуем исполнить сольную партию.
Сольную? Солёную? Непонятно!
Он отвернулся и прошипел сдавленно:
– Не буду.
Василию казалось, что с ним поступили несправедливо, даже коварно и вероломно. Ему тяжело, противно, а его заставляют петь!
– Какой ты, я погляжу, бука.
Василий угрюмо молчал, сжимал губы, быть может, опасаясь, что слово, непременно скверное, гадкое, может само собой вырваться.
– Смотрите-ка, какие мы обидчивые! – напряжённо засмеялась музыкальный руководитель. – Ладно уж: иди гуляй. Потом порепетируем.
В пятницу, уже совсем-совсем вечером, в липких осенних потёмках да за самым последним из группы, за Василием пришёл отец. Рита Николаевна взяла его за локоть, отвела в сторону и, значительно, взыскательно посматривая на Василия, долго что-то говорила ему. Отец, прикусывая губу, холодно, в молчании слушал. А на улице равнодушно и рассеянно сказал сыну:
– Ты дрянной мальчишка.
Василию хотелось разреветься, но он уже умел сдерживаться. У горла отчаянно и ненавистно колотилось: почему им всем хочется обижать его? Что он сделал такого нехорошего, скверного, что воспитательница наябедничала на него? Сколько же вокруг гадких, глупых людей!
Два дня Василий пробыл дома, играл, веселился, купался в любви и ласке мамы. Даже вечно хмурый и уставший отец улыбался ему; а сестра, очевидно наскучавшись по нему, охотно брала его в свои игры. И с каким же скрипом и непокорством в понедельник возвращался он в детский сад. Ему хотелось свободы, воли, ему хотелось уединения, тишины, ему хотелось ложиться в постель со своей любимой игрушкой, ему хотелось – когда дома никого не бывало – варить из сахара петушков и с упоением их сосать, ему, наконец, хотелось каждый вечер встречать маму, вжимаясь лицом в её подол.
Утром, когда мать, часто и нервно ошибаясь, путаясь пуговицами, спешно застёгивала на Василии пальто, он буркнул:
– Не пойду в детсад.
– Что за выдумки, Вася?
– Не пойду, не пойду, не пойду! – вырвался он из рук матери. – Там гадко! Там одни дураки!..
– Прекрати! – Мать хлестнула сына по голове, встряхнула за воротник. – И без тебя хватает нервотрёпки. Молчи! Одевайся живо!
Василий не ожидал, что мать ударит; раньше она никогда не наказывала его, а жалела, оберегала всячески, единственно рядом с ней он чувствовал себя совершенно защищённым. Больно было лишь только потому, что самый родной, любимый человек не захотел понять и посочувствовать.
С непокорливой неохотой, нарочно отставая, Василий брёл за матерью, и молчали оба всю дорогу, будто чужие друг другу.
Однако на прощание мать присела перед ним на корточки, обняла его:
– Прости меня, маленький мой: твоей маме страшно тяжело. Прости!
Сын зажимисто, скупо покачнул головой – то ли да, то ли нет, и в полвзгляда не посмотрел на мать.
3
С ребятами в детском саду Василий так и не сдружился, но потянулся к Александре, или Саше. Она была, как и он, одиночкой. Вечно бледная, застенчивая, нелюдимая девочка.
Петя как-то раз придумал игру: он – царь на троне, его друзья – придворные, бояре, толпящиеся возле него, а остальные, в том числе Василий и Саша, объявил Петя, – слуги. Все подчинились, даже Василий промолчал, очевидно, уже равнодушно принимая своё бессилие перед толпой; одна лишь Саша, тихонечко, но всё же твёрдо, возразила:
– Я не буду служанкой.
– А кем же, царицей, что ли? – вкось и брезгливо усмехнулся величавый Петя.
Дети заискивающе захохотали. Василию стало обидно за Сашу, и он крикнул:
– Я тоже не буду слугой: пусть другие тебе прислуживают!
Петя что-то шепнул одному своему дружку и, посмеиваясь, развалко надвинулся на Василия. Придётся драться! – сжал непримиримый Василий кулаки.
– Ты сейчас же будешь валяться в моих ногах: я одним мизинцем тебя уложу, холоп, – возвестил Петя.
– Нет, никогда!
Он толкнул Василия в грудь, не кулаком, а всего лишь пальцем, даже, кажется, именно мизинцем. Но Василий вдруг стал размахивать руками и повалился затылком на пол: оказалось, под его ногами сзади прилёг дружок Пети. Все засмеялись, а кто-то, наверное, выслуживаясь перед Петей, подпнул ногой незадачливую жертву. Василий дикой кошкой подпрыгнул и бросился на мальчишек с кулаками. Одному двинул, другому. Но и ему досталось изрядно – отхлёстывали и пинали его со всех сторон. Вмешалась воспитательница, всех драчунов за ухо, за шкирку растащила по углам, а Василия отругала больше всех, назвала негодяем и забиякой. Он вырывался и кусался, хрипел и рычал. Бедная воспитательница, вся неуклюжисто полнотелая, громоздкая, как шкаф, взопрев и всклочившись, в невероятных усилиях и ухищрениях заволокла отчаянного бунтаря в тёмную, сырую кладовую, где хранились списанные матрацы и подушки, с треском задвинула на двери щеколду.
– Остынь, психопат! Поразмышляй о том, как нужно себя вести с нормальными людьми.
Василию было невыносимо горько: за что, ну, за что?! Но он и сейчас не заплакал: не дождутся!
Час, больше ли отсидел, – кто-то царапнулся в дверь.
– Ты как там, Васенька? Не страшно?
Узнал Сашу; в щёлку спросил:
– Тебе хорошо в саду?
– Пло-о-о-хо.
– А мне аж гадко! Тьфу на них на всех!
Он помолчал, сминая и ломая за спиной пальцы. В его жилах вдруг стало закипать, в голове кругами всё сдвинулось и запьянилось туманом:
– Откинь-ка щеколду!
Саша пыжилась – цепко сидела заржавелая железячка, никак не давалась.
– Да живее ты! – уже метался Василий.
Ударила Саша ножкой табуреточки по щеколде – Василий прыжком, как зверь, выскочил на волю.
– Знаешь чего, Саша? Давай смоемся отсюда вот прямо сейчас. Выйдем за дверь – и-и-и!.. Эх, далеко-далеко, навсегда-навсегда удерём!
И ему летуче, но ослепительно ярко и красиво привиделось, как он скачет на коне, как летит на аэроплане, как вскарабкивается на скалу, как охотится на льва, да мало ли что ещё можно совершать там, на свободе! Какая же начнётся прекрасная жизнь, стоит только вырваться отсюда! Но из глубины его горящей души тянулось тоненькой песней: «К маме хочу! Оказаться бы сейчас дома, обнять бы маму, пожалеть бы моего бедного Буратино! Ну и что, что сидел под замком, зато делал, что хотел, и никто меня не обижал!»