Страница 182 из 214
В таком обилии архаизмов и церковнославянизмов проявилось сознательное стремление Кострова к "высокому штилю", как его в свое время определил Ломоносов.
С первых же строк повествование велось в величаво торжественном тоне: "Бесстрашный Кушуллин сидел пред вратами Туры при корени шумящего ветвиями древа. Его копие стояло, уклонясь к твердому и мхом покрытому камени. Его щит покоился близ его на злачном дерне. Его воображение представляло ему в мечтах Каирбара, героя, пораженного им в сражении, как вдруг Моран, посланный бодрствовать над океаном, возвращаясь, возвещает ему об успехе своих недремлющих очей.
"Востани, Кушуллин, востани, - рек юный ратник: - я зрел корабли Сварановы. Кушуллин! сопостаты многочисленны: мрачное море стремит на берег сонмы героев"", и т. д. {Оссиан, сын Фингалов.... ч. I, с. 78.} Так начинается "Фингал". И этот тон сохраняется до конца перевода.
Несомненно, что такая стилистическая приподнятость служила уже созданию не классического, но романтического колорита, передаче сумрачного настроения "песен" Оссиана, их эмоциональной напряженности. И она немало способствовала успеху перевода Кострова. Полководец Л. В. Суворов, которому Костров посвятил свой труд, ответил ему благодарственным стихотворным посланием, заключая которое, особенно подчеркнул стиль перевода:
Виргилий и Гомер, о! естьли бы восстали,
Для превосходства бы твой важный слог избрали. {*}
{* Собрание анекдотов графа Суворова и писем, им
самим и к нему от разных лиц писанных... М., 1810, с. 58.}
Слава костровской версии Оссиана утвердилась настолько, что спустя двадцать лет Н. И. Греч решительно заявил: "Перевод Кострова несравненно лучше подлинника". {Избранные места из русских сочинений и переводов в прозе. Изд. Николаем Гречем. СПб., 1812, с. 437.} И еще через десятилетие А. А. Бестужев писал: "Проза Кострова в переводе Оссиана и доныне может служить образцом благозвучия, возвышенности". {Бестужев А. Взгляд на старую и новую словесность в России. - Полярная звезда на 1823 год. СПб., 1823, с. 12.}
Костров ознакомил своих соотечественников не только с поэмами Оссиана, но и с обширным предисловием, также заимствованным из издания Летурнера, где французский переводчик на основании "рассуждений" Макферсона и Блэра составил очерк истории и этнографии "цельтов" и "каледонян", воспетых Оссианом. Здесь провозглашались новые философские и эстетические принципы, объявлялись важными "мнения, мысли, обычаи, склонности, страсти и увеселения какого-нибудь народа, исходящего, так сказать, из рук созидающей природы", т. е. непросвещенного. Шотландский бард уподоблялся Гомеру, ибо "тот и другой в сочинениях своих имели образцом природу". Но этим следованием природе - своей у каждого - объясняется и различие двух народных певцов, поскольку "стихотворения Гомеровы и Оссиановы имеют на себе знаки и, так сказать, печать различного свойства своих народов". {Оссиан, сын Фингалов..., ч. I, с. XXVI, LIX.} Таким образом, не только в художественную практику Кострова проникали романтические идеи, но он передавал их и в прямом теоретическом выражении.
Можно утверждать, что перевод Кострова явился основной базой русского оссианизма. Прозаические переводы макферсоновских "Поэм Оссиана" после него в сущности прекратились. Какие-нибудь появившиеся в начале XIX в. отдельные публикации никому не известных переводчиков вроде Петра Война-Куренского или Якова Лизогуба носили случайный характер и не могли сколько-нибудь серьезно противостоять переводу Кострова. Внимание переводчиков-прозаиков привлекали скорее сборники "оссианидов" - Эдмунда фон Гарольда и Джона Смита {См.: Стихотворения Оссияна, сына Фингалова. барда III века; найденные и изданные в свет г-ном Гарольдом. Перевод с немецкого [Р. Ф. Тимковского]. М., 1803, 320 с.; Стихотворения эрские или ирландские, то есть: Поэмы Оссиана, Оррана, Уллина и Ардара, вновь собранные в некоторой части западной Шотландии и изданные в свет г. Смитом, кои на российской язык г. Костровым переложены еще не были. Перевел с французского Семен Филатов. Ч. I-III, СПб., 1810, XVI, 182, 169, 176 с. - См. также прозаические переводы отдельных поэм из сборника Гарольда в "Иппокрене" (1801, ч. IX, с. 353-358. - Утренняя песнь барда Длоры) и в "Новостях русской литературы" (1803, ч. V, с. 280-285, 289-300, 305-307. - Песни Тарские).} - именно потому, что Костров их не переводил. В 1818 г. "Гальские стихотворения" Кострова были переизданы.
"Кому из любителей российской литературы неизвестен теперь Оссиан?" говорилось в середине 1790-х годов в одном из московских журналов. {А. X. [Xаненко А. И.]. О похвалах у всех первых народов. - Приятное и полезное препровождение времени, 1796, ч. X, с. 81.} Такой риторический вопрос имел вполне определенный смысл. Перевод Кострова сделал шотландского барда доступным каждому грамотному русскому человеку, и читатели самых различных общественных слоев увлекались им. Костров недаром посвятил перевод Суворову. Оссиан стал любимым чтением великого полководца. А вот читатель иного социального круга. Будущий востоковед Е. Ф. Тимковский (1790-1875) вспоминал в конце жизни, как, будучи 10-11-летним учащимся, он со старшим братом зачитывались костровским переводом, "бесподобные отрывки произносились на память, и мы с братом знали наизусть почти всего Оссиана". {Тимковский Е. Ф. Воспоминания. Киев, 1894, с. 19.} И когда Павел Львов в "истинно русской повести" "Александр и Юлия" показал, как героиня "предается... удовольствию чтения песней Оссиановых"), который "томит и возвышает душу" Юлии, мечтающей подражать его воинственным девам, {Новости, 1799, кн. 3, июль, с. 258-259.} то несомненно, что писатель-сентименталист отразил характерное явление культурной жизни своего времени.
Оссиан стал широко известен, и разнообразные оссиановские реминисценции, которые встречаются в русской литературе этого времени, будь то "восторженный нежносердый сын Фингалев", кому являлись "герои Сельмские", или "мрачные песни шотландского барда", о которых напоминает грустный осенний пейзаж, {Приятное и полезное препровождение времени, 1796, ч. IX, с. 197; Иппокрена или Утехи любословия, 1799, ч. III, с. 103.} или иные подобные, все они предназначались для читателей, кому поэзия Оссиана была уже знакома и близка.