Страница 32 из 34
Иришка удивилась, до чего, оказывается, хорошо знал Колянька своих дружков-приятелей.
— А ты чего к ним пристал? И волосы зачем, как у девчонки, распустил? — напрямик спросила она.
— Меня из-за отца травить начали, а Билл и Гришка в обиду не давали. Да и интересно с ними было, не то что в школе или дома. А волосья, — Колянька взял рукоять весла под мышку, подергал нечесаную косицу, — волосья так: самому себе красивше кажусь.
Он криво усмехнулся, налег на весла, лицо его разгорелось пятнами. И больше не отвечал, как ни старалась Иришка разговор продолжить.
Ночью была парная теплынь — ни ветерка, ни шороха. Звезды лишь угадывались, водохранилище как будто само постепенно источало накопленный в избытке дневной свет, или это небо, которое никак не погасало на западе, просторно отражалось в воде.
Иришка, Петька и Сильвестрыч схоронились в травянистой ложбине, пропахшей конфетным запахом дикой мяты, и заливчик, в котором в прошлый раз Колянька укрывал лодку, был как на ладони и чудился бездонным в черной тени от яра.
Кончился вечер пятницы, в деревню понаехали с рюкзаками всякие родственники, знакомые да и просто отдыхающие, и долго желтели в избах окна, раздавались голоса, смех, возмущенный собачий лай, далеко слышные на большой воде. Поэтому тетка Евдокия не хотела особого шума, велела проследить, куда на этот раз направятся хулиганы. Петьке приказала поднять ее, а она позовет на помощь механизаторов — крепких парней. Сильвестрыч на всякий случай взял с собою ружьишко — незаряженное, для острастки, и теперь держал его на коленях, и ствол мутно и холодно поблескивал. Звуки в деревне утомленно стали пропадать, и вот наступила тишина, и все трое тоже невольно приглушили голоса.
— Ну прямо как в дозоре, — говорил Сильвестрыч, крутя головою в неизменной своей буденовке. — И, кажись, столько же мне годов, что и вам… Да-а, проскакала моя жизнь, как боевой конь. Главное что для меня было? Чтобы внуки мои не думали о куске хлеба, а думали, чем вот это, — он постучал пальцем по своему лбу, — вот это, — прижал руку к сердцу, — насытить. И чего им не хватает? — указал глазами он на водохранилище.
«Откуда узнала тетка Евдокия про Билла-Кошкодава, про Гришку, про Коляньку? — недоумевал Петька. — И что они сегодня сюда собирались?»
— Евдокия — баба серьезная, одним глазом больше видит, чем иные двумя, — уважительно пояснил Сильвестрыч.
Иришка помалкивала. Плохо, что Колянька точно не мог сказать время, когда Билл-Кошкодав и Гришка потребуют лодку, и, может быть, не сегодня, а в субботу. Она покусывала травинку, до рези в глазах всматривалась в пустынное водохранилище, на котором иногда медленно рассасывались темные круги: всплескивала крупная рыба. Первое возбуждение уже прошло, и теперь было только беспокойство, чтобы ничего там с Колянькой не случилось. Она снова переживала вчерашний вечер, припоминая подробности.
Колянька причалил подальше от пристани, выпрыгнул, подал руку, но Иришка сама перескочила с носа на замусоренный, в щепках, песок. Пока Колянька пропускал цепь в дырки, проделанные в веслах, обматывал ею рогатую корягу, но брюхо утонувшую в песке, запирал ржавый замок, можно было осмотреться.
На высоком угоре рядком стояли совсем деревенские избы, покрытые кольчугою шифера, казавшейся под солнцем позолоченной. Туда круто взбиралась тропинка, будто медная жила наискосок пересекала угор. Больше ничего с берега не было видно, а над водою, хищно поворачивая маленькие головы, парили чайки и вдруг устремлялись ломаным полетом за катерами. Водохранилище километрами отделяло Иришку от бабушки, от тетки Евдокии, от того чувства безопасности, которое всегда бывает в окружении родных людей. Иришка доверяла Коляньке, но на всякий случай думала: если что случится, то она возьмет да и поплывет на свой берег, а обессилеет — любой катер подберет.
— Пошли, — неохотно сказал Колянька и начал подниматься в гору, смешно согнувшись, иногда хрипло кашляя и сплевывая.
Нет, это все же была не деревня. Подальше от берега стояли приземистые бараки, серые, дряхлые, на кольях-костылях, потом двухэтажные кирпичные дома с крестовинами телеантенн на крышах, с магазинными вывесками по низу, еще дома, бревенчатые, добротные, таящие жизнь от улицы тесовыми заборами. Потянулись деревянные тротуары, гравийные дорожки, шахматным ферзем торчала труба какого-то завода; там, должно быть, и работали Билл с Гришкой. Но это был и не город в привычном для Иришки смысле, насыщенный движением, густой замесью звуков.
— А ты где живешь? — спросила Иришка, приостановившись у красной обезглавленной церквушки, занятой какими-то конторами; перед церквушкою, среди старых вельветовых деревьев, за облезлой оградкой сиротливо стояла пирамидка с порыжевшей звездою на макушке, без всяких надписей и венков; лишь у подножия на мелкорослой крапиве кучкою валялись сухие хвойные ветки.
— Вон там, — указал раскуренной папироской Колянька, — крыша без антенны, — и насупился.
Иришка разглядела небольшой дом, двумя окошками выходивший в проулок. Одно окно было разбито, заткнуто грязной тряпкой; забор возле дома, набранный из тонких реек, покосился, будто кто-то двинул его плечом.
— Пошли, — поторапливал Колянька.
— А кто здесь похоронен?
— Не знаю. Пошли!
— Тоже раскомандовался, — подбоченилась Иришка. — Что ты вообще-то знаешь?
— Сейчас с дружками своими, — он недобро покривил губы, — тебя познакомлю.
Опять представились двое шерстяных, со стесанными подбородками, с красными маленькими гляделками, и Иришка насторожилась, и почудилось ей, будто снова предстоит с отцовским чайником шагнуть от костра в пугающую черноту. Она прихватила зубами кожицу на нижней губе и, стараясь не озираться, последовала за Колянькой.
На скамье у одного из домов сидел парень с длинными, выкрашенными хной волосами, в атласной безрукавке и пестрой кофте, ударял по струнам гитары, будто стряхивая с пальцев воду, и заунывно, гнусаво приговаривал:
Трое таких же долгогривиков приседали в такт.
Заметив Коляньку с Иришкой, они заизгибались, завыкрикивали похабщину. Колянька прибавил скорости, но Иришка нарочито замедлила шаг и высоко вскинула голову, даже панамка съехала на брови.
В городе были такие же гитаристы, но там не выглядели они так несообразно, как перед бревенчатым домом с резными наличниками на окнах, рядом с палисадником, рябившим акациями.
Колянька поджидал Иришку за углом, жадно глотая табачный дым.
— Ты чего?
— От собак бегать нельзя, мне так отец говорил, — насмешливо ответила Иришка. — А ты брось папироску, сколько можно курить!
Но Колянька не послушался, закусил мундштук папиросы, вдвинув ее в уголок рта и процедив: «Стой здесь», сунув руки в карманы, приподнял плечи и расслабленно направился к пятистенному дому с застекленной верандой, обшитому тесом и окрашенному в нежный салатный цвет. Он посвистел под окнами и стал дожидаться, и видела Иришка, что развязность его напускная, на самом же деле весь он как будто скованный.
Нет, не чудище, которое нафантазировала Иришка, и не долгогривик, как предполагала тетка Евдокия, — высокий парень с небрежно красивым зачесом черных волос вышел из дома. Он ладонью поправил волосы, они снова упали на лоб. На нем были узкие техасы с блестящими пуговицами и шелковая бобочка. Лица его Иришка никак не могла разглядеть, потому что стоял он почти спиною к ней. Он что-то выговаривал Коляньке, тот вынул руки из карманов и безвольно свесил их вдоль туловища.
В это время — Иришка не заметила откуда — появился еще один парень, маленький, в брюках, покрывающих бахромою сандалеты, в кофте, расписанной красными кривыми огурцами. Это был настоящий долгогривик: рыжие патлы болтались по узким плечам, и скуластое лицо, обрамленное ими, было каменно-равнодушным. Он тоже что-то сказал Коляньке и похлопал его по спине.