Коварная бездна

Проходит несколько секунд, прежде чем осознаю, где я, – в мыслях все еще прошлая ночь. Скидываю одеяло и опускаю ноги на деревянный пол. Тело окостенело и болит, череп буквально разламывается. Сквозь бледно-желтые занавески в комнату проникает солнце, отражается от белых стен, белого шкафа и белого потолка. Почти ослепляет меня.

Я прижимаю ладони к глазам и зеваю. В большом зеркале в дверце шкафа мое отражение: черные круги под глазами, хвост растрепался, выбившиеся каштановые пряди висят сосульками. Ужасный вид.

Пол холодный. Я подхожу к одному из массивных окон, выходящих на неспокойное море, и поднимаю вверх раму.

Сквозь шум ветра по-прежнему доносится еле слышная песня.

По кухне плывет аромат сахарной пудры и кленового сиропа. Мама стоит у плиты. Ее темные волосы заплетены в косу, спускающуюся по спине коричневой змеей. Я никак не могу окончательно проснуться. Меня словно вынесло на берег приливом – голова кружится, саму мотает из стороны в сторону.

– Есть хочешь? – спрашивает мама, не поворачивая головы.

Я с увлечением наблюдаю за ее движениями – есть что-то успокаивающее в том, как она подсовывает лопаточку под рыхлые оладьи и переворачивает их. Обычно она не готовит завтрак – больше не готовит, – так что это редкое явление. Что-то случилось. На мгновение позволяю себе воспоминание: вот мама печет вафли с домашним черничным вареньем, ее лицо раскраснелось от жара, губы чему-то улыбаются, глаза прищурены от утреннего солнца. Тогда она была счастлива.

– Пока нет, – отвечаю я, дотрагиваясь до живота. Меня мутит. Есть прямо сейчас не стоит, все равно стошнит. Подхожу к буфету, где в образцовом порядке выстроились одинаковые серебристые баночки. Они не подписаны, но я знаю, где что: лаванда и ромашка, «Эрл Грей» с розовыми лепестками, кардамон, марокканская мята, «Жемчужный дракон» с жасмином. Кипячу чайник, завариваю «Эрл Грей» и прислоняюсь к буфету, вдыхая сладковатый аромат.

– У нас гости, – вдруг говорит мама, перекладывая стопку подрумяненных оладий на белую тарелку.

Я в недоумении озираюсь – в доме тишина.

– Кто?

Мама изучает мое помятое от недосыпа лицо. Тошнота накатывает волнами, и я крепче сжимаю губы, чтобы удержаться. Она пристально смотрит на меня, как будто не совсем меня узнает. Затем опускает глаза.

– Мальчик, которого ты привезла на остров прошлой ночью.

Воспоминания снова нахлынули на меня: пляж, Бо, и то, что я предложила ему работу на маяке…

– Он местный?

– Нет. – Вспоминаю, как у причала Бо сказал, что ищет работу. – Приехал в город вчера.

– На фестиваль? – Мама убирает сковороду и выключает плиту.

– Нет, не турист.

– Ему можно доверять?

– Я не знаю, – отвечаю честно, ведь я и правда ничего о нем не знаю.

– Ну что же, – она поворачивается ко мне, засунув руки в карманы теплого черного платья, – он как раз проснулся. Отнеси ему завтрак. Не хочу пускать в свой дом чужих.

Это еще один мамин дар: она чувствует, когда на острове появляются посторонние и даже когда они только приближаются к нему. Вот почему она поднялась ни свет ни заря, бросилась к плите и достала свою лучшую сковородку. Мама может не пустить чужака в дом, может не доверять ему, однако голодать не позволит. Такой уж она человек. Даже горе не может удержать ее от доброты.

Она поливает кленовым сиропом стопку теплых оладий и передает мне тарелку.

– И одеяла прихвати, а то он замерзнет.

Даже не спросила, зачем он здесь, почему я привезла его на остров. Может быть, ей все равно.

Я засовываю ноги в зеленые резиновые сапоги и набрасываю черный дождевик, затем достаю из шкафа в прихожей постельное белье и теплые шерстяные одеяла. Выхожу на улицу, прикрывая ладонью блюдо, иначе дождь превратит оладьи в месиво из муки и сахара.

По обе стороны от дорожки собираются лужи, и иногда кажется, что дождь поднимается с земли, а не идет сверху – как в стеклянном снежном шаре только вместо снега вода. Ветер бьет мне в лицо.

Крепкая деревянная дверь дребезжит, когда я стучу, и Бо открывает ее почти мгновенно, как будто как раз собрался выйти наружу.

– Доброе утро! Как спалось?

На нем джинсы и серая ветровка; в камине потрескивают дрова. Бо выглядит отдохнувшим и свежим, не то что я.

– Отлично.

А вот голос, грубый и хрипловатый, его выдает. Бо тоже не выспался. Он не мигая смотрит на меня, словно вбирает в себя. Мурашки по коже. Он явно не из тех, кто смотрит будто сквозь собеседника, мимо, как будто рядом вообще никого нет. Его взгляд острый и пронизывающий, и я испытываю непреодолимое желание отвернуться.

Я прохожу на кухню и ставлю оладьи на маленький квадратный столик. Затем вытираю ладони о джинсы, хотя руки у меня чистые. С появлением гостя коттедж выглядит по-другому. Мягкое свечение огня сглаживает острые углы, делает цвета приглушенными, и комната кажется более уютной.

Я кладу белье и одеяла на ветхий серый диванчик напротив камина. Бо садится за стол и принимается за оладьи.

– Ты сегодня покажешь мне маяк? – В таком свете, в отблесках пламени, он напоминает тех молодых людей, что приплывают в город на рыбацких лодках. Они сильные и дерзкие, и кажется, будто их принесло сюда ветром и течением.

А еще он похож на человека, который оставил позади свое прошлое.

– Обязательно. – Я покусываю нижнюю губу и оглядываю коттедж. Высокие деревянные стеллажи рядом с камином уставлены книгами, старыми справочниками и расписаниями приливов и отливов. На всем десятилетний слой пыли. В небольшом фарфоровом блюде кучка отполированных морем голубоватых стеклышек, собранных на скалистых берегах за много лет. На верхней полке большие часы в деревянном корпусе – судя по всему, корабельные. Долгие годы коттедж служил жильем для множества приезжих работников. Кто-то из них провел здесь несколько недель, кто-то – несколько лет, и почти каждый что-то после себя оставил: безделушки, сувениры, осколки чьих-то жизней – намеки, но никогда не настоящая история.

Бо разделывается с завтраком моментально – я и не думала, что он так проголодался, – и мы выходим из жарко натопленного коттеджа под моросящий дождь. Пепельно-серое небо давит на плечи. Мои волосы тут же промокают.

Проходим мимо небольшой теплицы. Когда-то здесь выращивали травы, помидоры и зелень; теперь стеклянные стены потускнели и запачкались, так что внутри ничего не разглядеть. Остров забрал себе большинство построек, возведенных людьми. Гниль ползет снизу вверх, разрушает стены. Всякая поверхность неумолимо порастает мхом; в условиях постоянной влажности от него не избавиться. Ржавчина и плесень. Лужи и грязь. Смерть нашла путь всюду.

– Пение не прекратилось, – говорит Бо на полпути к маяку.

Мы идем по дощатому настилу, и каждый наш шаг отдается эхом. Да, голоса не исчезли. Они разлиты в соленом воздухе, смешаны с ветром и стали настолько привычными, что я едва различаю их на фоне других звуков.

– Пока нет, – соглашаюсь я, но на него не оглядываюсь. Не хочу снова встретиться с ним взглядом.

Вот и маяк. Я толкаю металлическую дверь, ржавые петли скрипят. Полумрак, воздух спертый, запах влажной древесины и сырых камней. Мы поднимаемся по винтовой лестнице, и по пути я предупреждаю Бо, на какие ступеньки нельзя наступать – многие из них проржавели насквозь или сломаны; время от времени приходится останавливаться, чтобы отдышаться.

– В тебя когда-нибудь вселялись? – внезапно спрашивает Бо почти у верхней площадки.

– Если и вселялись, то я не могу об этом помнить.

– Ты действительно в это веришь? И в то, что можно не знать, когда в твоем теле оказывается другая сущность?

Я останавливаюсь на одной из крепких ступенек и поворачиваюсь к Бо.

– Разуму проще справиться с негативом, если забыть о нем и отправить в подсознание. – Бо явно не удовлетворен ответом. – Для твоего спокойствия обещаю, – криво усмехаюсь я, – если одна из сестер Свон когда-нибудь будет внутри меня, я дам тебе знать, если, конечно, смогу.