СПб & т п

Андрей ЛЕВКИН

СПб & т.п.

1.

Плохой дым провисал как гамак, учитывая и промежутки между нитками; вдоль все же было длиннее, чем поперек, и это было хорошо.

Номер раз был по жизни в форме вольноопределяющегося, учитывая, что, бывает, эта свобода требует от человека ползти по глине или, при удаче, по чернозему. Вдоль лица лежало какое-то правильное затемнение, оканчивающееся на краях скул тенью от лампы, висящей несколько сбоку и выше, примерно на уровне роста, прикрепленной к кухонной полке - это было на кухне.

Номер два была с виду женщиной, так что ее окурки измазаны не даже малиновой, а алой или же, возможно, клубнично-клюквенной помадой; не глядя она складывала их в пустую банку, примерно от салаки в вине: плоскую, большую, нежели от кильки, и меньшую, нежели от селедки.

По ней нельзя было сказать, что она вполне счастлива, но какое-то его, счастья, количество все же постоянно высыхало, не испаряясь окончательно, на ее лбу. Происходило это конвульсивно, после каждой из которых она откидывала со лба прядь, втягивала дым и глотала очередную затяжку, как если бы ела большую таблетку анальгина, раскрошенную, разделенную ножом на такие апельсиновые дольки.

Третий был некто с какой-то дырой во лбу размером в три копейки 1961 года: часть общего дыма уходила туда и оседала где-то внутри мозга, затуманивая окрестности его представления о том, где он теперь. Он перебирал пальцами своих рук - одной рукой пальцы другой и наоборот, отчего неизвестно. Его одежда сгодилась бы для строительных работ в окрестностях рая: учитывая уместную для подобных дел невключенность обслуги в господскую жизнь. С его ресниц почти свисали большие мокрицы, все время срываясь в чашку с кипятком, стоящую где-то на столе относительно перед ним.

Четвертый или же четвертая, находившийся/шаяся за углом, была в смещенном состоянии: подозревая в коридоре наличие других комнат, а также запутанность коридора, она уже четвертый час силилась сделать шаг от дивана, на котором полулежала, сообщаясь с остальными лишь мысленно и посредством дыма, вытекавшего из комнат и сходившегося, в принципе, к кухне.

Дым был серого с прозеленью цвета, с примесью дыма обычных дров, недопросохших с начала печного сезона, немного угарного, учитывая непогоду времени ее перехода в первый снег, оседающий под слабым ветром на поверхность реки Фонтанки. По Фонтанке плыл небольшой, сколоченный из бумаги в клеточку пароходик и лица, имевшие быть на его палубе, не без любопытства осматривали окрестности речки и то, что происходило за всеми окнами, и вот за этим - в частности. Шестой же или пятый, притулившись боком к широкому подоконнику, на котором были выставлены банки с полусолеными-маринованными грибами, строил на своем куске столешницы что-то вроде длинной загородки из колючей проволоки, но поскольку для сей цели у него были лишь мелкие скрепки, то он мог делать лишь отдельные колючки проволоки и, выкладывая их друг за другом, проволока получалась просто лежащая на столе, напоминая железных насекомых или же птиц-колибри, мутировавших в северо-западных широтах.

Он не был счастлив, и это заметил бы любой, кто зашел бы с улицы. Ему чего-то не хватало. Ему хотелось небольшую собаку, размером такую, чтобы пустая коробка из-под спичек могла бы служить ей будкой, чтобы внутри этой собаки не было бы ничего, кроме лая: небольшого хриплого гавканья, и чтобы она бегала по столу, призывая к порядку остальных, находившихся тут. Нет, определенно он не был счастлив.

Там где-то среди комнат в полутемном, полностью не известном коридоре были еще какие-то живые существа: они там были, потому что говорили между собой.

Разговор их касался вещей простых, как конец осени и начало зимы, а также тех последствий, которые это может иметь для них, и они все время соглашались между собой, как если бы все их трахеи и гортани были посажены на одни и те же легкие; они передвигали в разговоре буквами, как шахматными фигурами, но только в их игре можно было перехаживать сколько угодно.

Дым выходил из ртов и ноздрей, будто зима уже наступила, впрочем, за окнами было уже темно и сквозь оконные створки сквозило.

Восьмым, девятым и двенадцатым были недоприкрученный водопроводный кран, брякающий каплями в раковину, кактус, пожелтевший, но еще не засохший, неизбежный вид из окна - ничего такого особенного, двор как двор с окнами, частично освещенными, ну и пол без премудростей, немного скрипящий из досок коричневого неприятного цвета, облупившегося.

Десятым и одиннадцатой была парочка в такой дальней комнате, что их и не вспомнить, и не установить, кто они, занимались же тем, что небольшими перочинными ножичками осторожно, стараясь не сделать другому больно, вырезали друг у друга сердца, которые, окруженные подобной нежностью, мерцали среди инея, окутавшего все же болью их тела, как будто серебряные на багровом бархате.

Прошло какое-то время, дым отошел несколько к северу, не забыв и о западном направлении. Луна постепенно сдвигалась по оконному стеклу, из щелей сочился не самый опрятный запах немного горчичного цвета.

Номер два теряла температуру своих рук, они становились ей уже не принадлежащими, как бы слишком косноязычными, когда бы ей захотелось погладить соседа по голове, а тот уже был вроде холма, под которым дети во дворе закопали что-то важное, чтобы наутро испугаться, что не найдут, потому что за это время что-то еще произойдет и не вспомнишь, что что-то закопал.

Любая история несомненно закончится, раз уж началась. Номер пять вышел на кухню, как будто что-то там забыл. Остальные показались ему чем-то игрушечным, но он сумел сказать себе, что это не так. Кажется, он понял, что их любит, но подумал, что, возможно, он тут и ни при чем. Из окна нелепо пахло низкими, почти подземными цветами бархатцами и будто там кого-то все время звали по имени: "Маша, Маша" со звуком затухающим, будто падал в колодец.

Было примерно девятнадцатое октября 1995 года, около трех-четырех ночи. Не хватало только того, чтобы в квартире кто-то начал бы шептаться. Если бы тут жила канарейка, она бы уже три часа назад подохла бы от дыма и ее бы тут уже не было.