Страница 47 из 68
Неописываемость предмета речи - хотя и не такого уж неопределенного из-за множества косвенных смыслов, его учитывающих (да и не косвенно, а учитывающих просто невесть что), - указывает на то, что место подобных явлений - в областях глубоко субъективных. Не позволяющих обнаружить явление там в физическом смысле - в виде некоей прочной капсулы, которую видно сквозь зрачки. Впрочем, физика - предмет уж какой-то слишком синий.
В субъективных средах бытия любое действие либо отражается в окружающих пейзажах, либо не существует, за исключением случая, когда сам субъект настолько крут, что способен быть объектом. Иначе говоря, он в состоянии ощутить, что с ним произошло нечто, что бывает лишь однажды и не допускает словесной кальки или отсылки к прецеденту. И не воспринимается, при этом остальными.
Иначе говоря, доверие к себе для субъекта, являющегося для себя же и объектом, требуется великое, если не учесть коварную штуку: интересующая нас однократность вызвана к жизни именно личным желанием субъекта. Желанием, конечно, смутным и не сфокусированным, а прочие подвиды однократности малоинтересны.
Вообще, тут можно сказать и по-другому - один раз в жизни человек может ее изменить, например. Что же, если может, то пусть себе меняет, когда имеет к тому резоны и склонность, но сама эта фраза предполагает конкретность понимания жизни и параметров, ею заправляющих: куда идет, за какую ниточку дернуть и увидеть, как изменится ее линия, между какими берегами и в какой географии? Конечно, если бы дело состояло лишь в изменении частной жизни и только, то всякий мог бы вытворять такое хоть раз в неделю - отдыхая между попытками.
Значит, даже более чем вплотную приблизившись к индивидуальному существованию частного господина, мы не найдем однократность события доступной психологам и иным человековедам - суть ее, очевидно, не принадлежит смутной сфере мучительных усилий ума отвязаться от себя самого, имевших место вчера около полуночи, равно как и не допускает использования для ясности дневников.
Таким образом, между нейронов и ганглий, будучи сфотографированное исподтишка, окажется нечто, своими очертаниями не напоминающее ничего. Лишь опытный нейрохирург может уловить очертания этого объекта и оценить его непохожесть на остальные устройства мозга или болезни. Увы, хирург не задумается тут о внешних контурах всех существующих на свете вещей, имеющих любые, пусть даже отчасти размытые контуры, и не вынесет никакого частного определения в адрес жизни как таковой, а мог бы.
Выходит, однократное действие допускает видеть себя даже на молекулярном уровне, не требуя спуска на уровень атомный или уровень слов, постоянно блуждающих вокруг и лишь изредка касающихся предмета. Конечно, представление об однократном событии, как некоей непрозрачной области в мозгу, слишком грубо и уступает чистым возможностям речи, но, что поделать, мучаясь понять, что находится в ее центре и все не дает себя ощупать, иной раз и сорвешься. Значит, предмет речи ощутим хотя бы в виде срыва, следовательно - такое затемнение в мозгу существует.
В общем, речь как раз о том, что в пределах однократности (исследовать надо так: что было до ее возникновения; что происходит, когда она происходит; что потом), человек впадает в нервозность, близкую к неврастении и, таким образом, минимально способен к пониманию происходящего с ним: и отлично, так и надо. Один раз в жизни с ним должно случиться то, чего он не понимает и не поймет, но что вызвал все равно сам - пусть даже и косвенно (а иначе и быть не можете какая же одноразовость, когда бы он мог сделать это намеренно?).
В отсутствие воздуха, пригодного для плача, - что наиболее уместно при попадании в эту точку жизни, - человек склоняется попусту раздумывать, перемывая косточки ей, своей жизни: учитывая свойственные этому состоянию реакции, он будет не сидеть на месте, но - ходить по улицам, что улучшит его знание природы и города; плачущий же плачет, и слезы кажутся ему алкоголем. Тот и другой вызвали это сами, и что же? Поведение человека здесь как хирург, вырезающий аппендикс себе же, который -привлеченный криками с улицы - глядит в окно, где пацаны играют в футбол: играют плохонько, потому что часто отвлекаются, но то же самое, по сути, делает и хирург, вот ему на них смотреть и интересно.
Они вызвали это себе намеренно - даже если им кажется, что ничего подобного; и нельзя сказать, что они, допустим, нарвались на чудо - сие существительное слишком конкретно и, потому, не отсюда, определяя вовсе иные вещи.
До известной степени человек - это объект, чьи многие винтики находятся у него на виду и под рукой, так что он в состоянии их подкручивать, размножая тем самым свои эмоции и слова; однократность, кстати, не следует путать с непредсказуемостью - на то, собственно, и существуют два эти разных слова.
Таким образом, после однократного события жизнь частного лица меряется: уже и потому, что оно произошло, то есть - человек оказался способным его вызвать и исполнил еще что-то, присущее его природе; использовал принадлежащую ему по праву рождения возможность. Уже, кажется, вовсе неплохо: во всяком случае было бы обидно так и помереть, этого не испытав.
Плачет он или ходит по городу, пока все происходит, можно сказать, что лежит недвижимо, выбрасывая на поверхность плотные сгустки какой-то сумеречной плоти: те живут недолго, потому что мало отличаются от учащенного пульса или горячего лба, являясь лишь вторичными свидетельствами хода вещей.
Переболевшие не склонны вспоминать болезнь, да, в общем, и не очень хорошо ее помнят: речь не о разовости детских корей, свинок и скарлатин, но эта ватная аналогия немного описывает воздух, окружающий человека здесь: человек, видимо, мечется меж простыней, задыхается, лампа в углу похожа на дыру на волю: ему, лежащему, туда не протиснуться.
Можно сказать и так, что пустить в ход эту однократную возможность способен человек, ни на что другое уже не годный; она, что ли, его некий аварийный запас: этот шанс сработает, на то он и припасен, чтобы сработать, когда мозг его владельца съежился в кукиш и умеет лишь пожарить картошку, а сам владелец уже полчаса как захлебывается почти сварившейся кровью, она пахнет теплом и свистит, покидая горло. Отчего бы, в самом деле, ей не свистеть?
Тогда в человеке - при его легком попустительстве - на выдохе, на охе поворачивается некая рукоятка, за последствия чего не несет ответственности уже никто, как, впрочем, и за все остальное. Происходит однократность. Судьба, видная ему раньше смутно, на отдалении, махавшая - в хорошем расположении духа - платочком из окна, теперь входит в человека по самые уши и он оказывается ей насквозь равен: таким образом, счастье.
Таким образом, не происходит ничего дурного, напротив - он реализовал свое конституционное, анатомическое право, похожее на см-ть, но чуть иное: его судьба теперь машет платочком из него самого всем остальным, и те завидуют, а вдоль Михайловского замка дует майский ветерок.
В чем есть немалая заслуга человека перед мирозданием, и его дальнейшая жизнь станет справедливо покрыта внутренней славой и высоким спокойствием: к нему начнут прилетать птицы, во сне его будут гладить по макушке ангелы, и всякое утро он проснется хорошим и не будет помнить о таких вещах, как ветошки, крючья или половые тряпки - даже их используя.
Находясь же в положении, о котором лучше всего расскажут треснувшие стаканы и психопаты-музыканты, дожившие до средней молодости, можно, конечно, согласиться, что раз в жизни каждый человек может ее изменить, даже если изменение и произошло побочным эффектом чего-то еще. Вот уж нам побочные эффекты, нас и так неплохо шатает.
Человек, правильно надорвавший свой билетик, попадает на представление, и ему, после надрыва билетика, показывают представление: разные люди опишут его положение по-своему, но, в любом случае - как итог весьма привлекательный. Но, господа хорошие, дальше-то что?
Глядя на море, скажем, или на степь, человек видит вдали от себя горизонт, а между собой и горизонтом - субстанцию, которая называется морем или степью, судя по обстоятельствам.