Вернуться домой

О блокаде Ленинграда, думаю, тебе не надо рассказывать?

Я утвердительно кивнул, Николай продолжил:

— На заводе, в бывшем «красном уголке», организовали детский сад для детей работников. Город бомбят, обстреливают, голод, холод, по пустым и не только по пустым квартирам шныряют мародеры, а тут в квартире малый ребенок. Ну, сам понимаешь. С голодухи-то творилось все, что угодно, теперь эти факты уже не скрывают.

Вот в таком детском саду и оказались мои будущие отец и мать. Отцы на фронте, а матери у станков, но хотя бы рядом с детьми. Завод тоже обстреливали и бомбили, но все же матерям легче, спокойней. Понимали, что детей всегда успеют спрятать в бомбоубежище при налете. Когда по льду Ладоги наладили снабжение города, то обратным ходом на Большую землю стали эвакуировать из города в первую очередь детей. Дошла очередь и до заводского детского сада. Детей укутали во все теплое, что только можно было найти. Матери спасали детей, понимая, что дети могут не вынести голода и холода блокады. Ведь никто не мог сказать, сколько она еще продлится и чем закончится.

При ясной погоде Дорога жизни работала только ночью, в это время суток и шли машины с детьми из города. На ночной лед Ладоги детский сад выехал несколькими машинами. В кузове головной «полуторки» были двадцать два ребенка в возрасте от пяти до семи лет и молоденькая семнадцатилетняя нянька — Катя. В кабине с шофером сидела пожилая воспитательница. Ночь была ужасно холодная и вьюжная, снежные смерчи кружили по льду. Порывы ветра хлестали колючим снегом по спинам детей, сбившимся в большую кучку ближе к кабине, где сидела девушка. Двух малышей, маленькую девочку и пацана лет семи, она прижимала к себе. Ребята были одеты хуже остальных детей, и она пыталась их согреть.

Николай встал, потушил сигарету о край урны. Повернулся ко мне.

Все, что я сейчас рассказываю о родителях, сам я узнал от тети Кати — Екатерины Николаевны — когда стал уже взрослым. Она рассказала мне перед самым призывом в армию. Не знаю, почему, но мои родители мне ничего не рассказывали. Видно, боялись, что я ничего не пойму из этого, слишком мал. Когда я остался один, мне исполнилось всего десять лет.

А тогда, на Ладоге, под колесами машины раздался треск. Переднее правое колесо провалилось, затем заднее. Машина резко накренилась и вдруг начала стремительно кабиной вперед проваливаться под лед. Как говорила тетя Катя, она не помнит криков ужаса, буквально ничего, только черную, парящую на морозе воду и борт кузова машины, накрывающего их. Видно, интуитивно или на уровне какого-то животного рефлекса она намертво вцепилась в одежонку сидевших вплотную к ней ребятишек. Чудом ей удалось всплыть на поверхность этой страшной полыньи, удерживая в руках детей. К страшному месту уже бежали люди из остановившихся машин и от ближайшего зенитного орудия. Мужчины, лежа на льду, подхватили детей и стали вытаскивать их из воды. Ее, вконец обессилевшую, мокрая одежда неумолимо потянула вниз. В последний момент одному из водителей следовавших за ними машин удалось ухватить девушку за волосы и поднять голову над страшной водой. Еще чьи-то руки схватили ее за воротник пальто и вытащили на кромку льда.

Больше Ладога никого не отдала.

Затем, уже в палатке зенитного расчета, их раздели, буквально сдирая моментально задубевшую на морозе одежду. Выгнав из палатки мужчин, женщины-зенитчицы начали растирать девушку и детей. Переодели в солдатское белье, укутали в шинели и тулупы, усадили возле печки, начали отпаивать детей горячим чаем, а девушку заставили выпить несколько глотков разведенного спирта.

Что было потом, тетя Катя не могла вспомнить. Очнулась на короткое время уже на противоположном берегу Ладоги в крошечном деревенском медпункте. Еле слышно, лихорадочно шептала, звала детей, металась в жару и опять впадала в беспамятство. Пожилая сельская фельдшерица пыталась, как могла, успокоить ее, несколько дней и ночей буквально не отходила от ее лежанки.

За пару зимних месяцев через эту деревеньку прошло множество машин с блокадниками из Ленинграда. Фельдшерице довелось насмотреться на людей-теней — еле живых скелетов, возраст которых зачастую невозможно было определить. Вот и эту то ли женщину, то ли девчушку с двумя детишками не повезли дальше — боялись, что не довезут. Привезли к ней в медпункт. Молодой шофер на руках внес женщину в дом, а второй мужчина принес в охапке двух детишек, замотанных в солдатские шинели. Но когда они повторной ходкой от машины принесли и выгрузили в сенях задубевшую и звенящую льдом одежду блокадников, коротко рассказали ей, из какого ада вынырнула женщина, держа в руках детей, фельдшерице стало плохо: слабо охнув, она начала тихо сползать по стене на пол. Бедным мужикам пришлось в первую очередь приводить в чувство уже ее.

Весть о молодой девушке с детьми мгновенно облетела село, и в медпункт зачастили местные женщины. Кто нес хлеб свежей выпечки, кто крынку с молоком. Потихоньку, осторожно подкармливали детей, помогали фельдшерице по дому. Вот от детей и выяснили, что больная им не мама, а нянечка детского сада. Старухи горестно охали и причитали, прикладывая концы головных платков к глазам. Критически разглядывали высушенную городскую одежду, вздыхая, говорили: «Да разве ж можно в таком ходить, зима-то в этом году лютая».

Через несколько дней в доме появился старенький, но еще вполне сносный тулупчик для девушки. Нашлись для всех удобные и теплые «катанки» — деревенские валенки. Всем селом одевали и утепляли блокадников, готовя к дальнейшей дороге. Неделя ушла на то, чтобы сбить температуру и приглушить утробный кашель у девушки. Когда она более-менее пришла в себя, первый ее вопрос был о детишках: «Что с ними, где они?»

Ее успокоили, объяснили, что и дети здесь — с ней, спят в соседней комнатке. Впервые за все дни в ту ночь она уснула спокойно и со следующего дня потихоньку пошла на поправку. Уже через несколько дней полулежа читала еще слабым голосом ребятам, забиравшимся к ней на лежанку, старые, еще довоенные газеты, найденные на пыльных шкафах медпункта. Затем появились потрепанные детские книжки — видно, кто-то из сельских старушек расстарался. Вот по этим книжкам с крупным шрифтом и начинали дети учить буквы с помощью Катерины, а затем потихоньку складывать их в слова.

Прошла еще неделя. Девушка начала вставать и немного ходить, опираясь одной рукой о стены и шкафы. Силы очень медленно и с трудом возвращались к ней.

Как-то утром фельдшерица заметила на сельской улице санитарную машину. Она стояла на обочине с открытым капотом, а шофер, стоя на бампере, копошился в ее внутренностях. Высокая женщина в армейском тулупчике, из-под которого выглядывал белый халат, пританцовывая на морозе, поторапливала водителя, а тот, поднимая перепачканное лицо от двигателя, пытался ей что-то объяснить.

Накинув телогрейку, фельдшер выскочила на улицу и подбежала к военврачу. Торопливо стала рассказывать ей историю девушки, стала просить, умолять заглянуть на минутку в медпункт, осмотреть и послушать детей, ежеминутно повторяя: «Я же не врач, только фельдшер, а вы-то с образованием. Вон мой домишко-то, прям рядом с дорогой. Всего-то на минутку. Один черт ваш чумазый еще в моторе ковыряется, а мы всего на минутку».

Открывая дверцу кабины и ставя ногу на подножку, врач обернулась, отвечая на просьбы: «Да что ж вы так убиваетесь?! Я ведь не только врач, но и женщина, да и дети есть. Сейчас посмотрим ваших больных».

Вытащила из кабины большую медицинскую сумку защитного цвета с красным крестом на брезентовом боку. Закинув ее на плечо, спросила:

— Пошли, что ли, показывай, где дом-то…

— Да вот он, напротив прямо.

В этот момент по улице проходила колонна тяжелой техники, рев дизелей и лязг гусениц заглушал все. Врачиха подошла к шоферу, дернула его за штанину и, когда он нагнулся к ней, прокричала ему в ухо:

— Я буду вон в том доме, надо посмотреть больных, когда закончишь, сразу бегом за мной.

Шофер молча кивнул и опять запустил грязные руки в мотор. По протоптанной в снегу тропинке женщины направились к дому. Изредка оборачиваясь назад к врачу, фельдшерица продолжала рассказывать: