Жизнь одна

– Но по чуть-чуть, Зиновий Ефимыч!

– Кнешно, – недовольно буркнул тот, – тебе закуски надо? А то я так.

– Тоже попробую так, – заедание прозрачной, с капелькой желтизны, жидкости рисковало затянуть мероприятие.

Отказать было нельзя не только потому, что это был комбат. Выгоревского в батальоне уважали и за глаза звали «батей». И не за четыре ордена: чем дальше от передовой, тем, бывало, больше наград красовалось на гимнастёрках героев тыла. Настоящий фронтовик, окопник с почти четырёхлетним стажем, от пуль не прятался в штабе, трижды ранен, всё говорило в пользу комбата, лишь за это он был достоин уважения. Однако солдаты, а точнее, их солдатский телефон рассказывал прежде всего другое: то, как их майор стоял на своём, отказываясь гнать батальон в самоубийственную атаку.

Приехал однажды на передовую вместе с комдивом в дугу пьяный заместитель командира корпуса, нашёл комбата, и началось. Полковник, слетевший с катушек от выпитого, приказывал любой ценой взять никому не нужную высоту, размахивал пистолетом, кричал: «Расстреляю, под трибунал пойдёшь!» Наверное, хотел орден за личное руководство успешной атакой. Комдив, тоже полковник, стоял рядом с каменным лицом, лишь иногда робко предлагая: «А может у комкора спросить, Павел Филимоныч? Связь-то есть». Но распоясавшегося полковника было не унять, он лишь прокричал: «Я здесь комкор! Он мне лично приказал, нет, попросил проверить, почему вы уткнулись в этот паршивый городишко. Мне вы подчиняетесь!» Поняв, что убеждать бесполезно, Выгоревский подошёл к незваному гостю вплотную, перехватил в свои ручищи тяжелоатлета, мастера спорта, заряженный «ТТ», который сжимал пьянущий начальник, уткнул пистолет себе в живот и спокойно сказал, глядя полковнику прямо в глаза: «Стреляй! Стреляй сразу, пока живой людей гробить не дам! Только, когда меня порешишь, сам поведёшь батальон в атаку! Замполит в политотделе, а начштаба зубы замучали». Вот тогда пыл смелого за счёт чужих жизней вояки мгновенно иссяк: он весь поник, потупил взгляд, грязно выругался по матери, развернулся и плюхнул своё грузное тело в машину, прошипев: «Я тебе это припомню, ссс-ука, до конца жизни в майорах ходить будешь!» Полковник вместе с молчаливым и немало перетрусившим комдивом укатил прочь. А высоту на окраине силезского городка они обошли той же ночью и утром ворвались в него. Почти без потерь, там немцы их не ждали.

– Ну давай, – выдохнул по привычке Выгоревский, как будто собирался опрокинуть стопку водки, – за Победу! – Стаканы он тоже привёз, вроде как не надеялся их найти в богатом доме бежавшего бауэра.

– За Победу! – Поддержал Каблуков и тоже почему-то выдохнул.

Но выпить они не успели, раздался приглушённый крик часового:

– Немцы! Немцы идут!

– Какие немцы? – недоумённо спросил Выгоревский. – Где ты немцев увидел?

– Да вон они, – солдатик протянул комбату бинокль, другой рукой указывая на опушку леса примерно в километре.

– Точно, Каблуков, немцы, пара сотен, наверное, – комбат отдал бинокль, – а ты говоришь, без войны. Не получается без неё, азохен вей.

Выгоревский залпом выпил вино и гаркнул:

– Рота, приготовиться к бою!

Каблуков не стал опорожнять свой стакан, только подумал: «Перед смертью не напьёшься!» и побежал во двор. Туда же двинулся и майор, не забыв однако прихватить ящик с вином.

Там всё гудело как в улье, Лизунов уже распределял бойцов по местам, кому стрелять из окон, кому с чердака, кому из-за невысокой каменной ограды. Солдаты Каблукова, одетые кто как, один без сапог, другой с голой грудью, почти все без пилоток, хватали винтовки, занимали отведённые им позиции и замирали в ожидании. Война кончилась, все уже успели обрадоваться, все прочувствовали: «Я выжил, выжил, скоро вернусь!» Ведь они были везунчиками, вся дивизия: в конце апреля их передали в отвоевавший через несколько дней Первый Белорусский, а армия в полном составе, только без них, вместе с тремя другими армиями Первого Украинского повернула на юг, на Прагу, где ещё вовсю лилась кровь. Почти все уже написали домой, что теперь надо только запастись терпением и ждать своего победителя. Через неделю-другую счастливые матери, жёны, братья и сёстры получат радостные весточки, а отправитель тогда, может, в земле сырой лежать будет.

Ведь силы были не катастрофически равны. На половину обескровленной роты, восемнадцать человек плюс полупьяный комбат, даже не взвод, два отделения неполного состава, двигалось человек двести матёрых, озлобленных поражением солдат мёртвого уже Рейха. Они бродили в окружении никак не меньше недели, а то и две. Им терять нечего – рассчитывали бы сдаться, давно бы нашли способ, крови хотят, зачем? Не насосались ещё?

«Едрёна корень, – прошептал про себя Каблуков, схватив принесённый Васильком ППШ, – а так хорошо всё шло! И на тебе!». По голубому до умопомрачения небу плыли редкие облака, такие неторопливые, затейливой формы, яркие солнечные лучи слепили глаза, с деревьев раздавался птичий гомон, шумел ручей: всё жило своей обычной жизнью. Умиротворяющая, укачивающая, колыхающая, как колыбель, картина, если бы не несущие с собой дыхание смерти фигурки в серых мундирах.

Каблуков пристроился вместе с комбатом у окна кухни и, взяв бинокль у узревшего немцев часового, стал рассматривать приближавшегося противника. Немцы шли как-то странно, не растянувшись в несколько цепей, а какой-то непонятной кучей, оружие у многих висело за плечом. «Во дают, нахрапом взять хотят, не выйдет, мы вам сейчас покажем!» Старший лейтенант уже приготовился дать команду «Огонь», хоть и далековато ещё было – в душе теплилась надежда шугануть немцев, пугнуть их, авось и обратно повернут. Но тут он совершенно чётко узрел что-то белое в руках у возглавлявшего отряд офицера в фуражке с высокой тульей. Словно как по команде ещё несколько человек вытащили какие-то белые тряпки и замахали ими.

– Да они сдаваться идут, товарищ майор, гляньте, – Каблуков сунул бинокль комбату и крикнул так, чтоб услышали все, – не стрелять! Не стрелять!

– И точно, – отозвался Выгоревский, – машут белым, вовсю машут! Я щас с ними пообщаюсь.

– Товарищ майор, может, Лизунова послать? Он столько немецких баб затискал, что немного шпрехать стал.

– Отставить Лизунова, лучше меня в батальоне никто не шпрехает, я этот, ну почти этот, язык с молоком матери в себя впитывал, а бабка так вообще по-русски не говорила.

Семидесятипятилетнюю бабушку майора вместе с матерью, сестрой и её тремя малолетними детьми расстреляли полицаи по приказу немцев. Всех местечковых евреев вывели на бывшее колхозное поле, где ещё пару месяцев назад колосилась пшеница, заставили выкопать себе широкую могилу, раздели, построили в четыре ряда и стали выкашивать как июньскую траву, только не косой, а советским пулемётом «Максим». Первый ряд лёг сразу, четвёртый полицаи добивали винтовочными выстрелами. Потом палачи скинули трупы в яму, собрали одежду и продали за 20 литров самогона и два велосипеда своим винницким товарищам. Те спустили всё, что пошло, на местном базаре. Довольны остались все: и местные, и винницкие.

Только с жены, уходя 23 июня в Красную армию, сумел Выгоревский взять обещание уехать. Она сдержала слово и через две недели, когда услышала орудийную канонаду, покидав наспех кое-какие вещи в новый дерматиновый чемодан, схватила за руку младшую дочь и, крикнув старшей, чтоб не отставала, подалась куда глаза глядят. А глядели они на восток, за Волгу, в город Бугульма, где жила двоюродная сестра. Сначала шли пешком, потом их подвезли на машине, а после дней десять добирались на переполненных беженцами поездах. Так и сама выжила, и детей спасла. Но Выгоревский до конца сорок второго не знал ничего о них и только на водку налегал, когда всякие мысли в голову приходили. Потом догадался повторно написать сестре жены (первое его письмо затерялось где-то) и успокоился на время.

– Дай-ка мне сухарика погрызть, Каблуков, есть чего-то захотелось. У тебя же всегда в кармане что-нибудь имеется.