Страница 6 из 29
Позже этот контакт стал основой простейших религиозных форм, но был унаследован и всеми без исключения развитыми религиями и мистическими учениями, в которых был подвергнут эстетической и литературной обработке, а из них «переполз» и в часть бытовых мироощущений.
Можно заглянуть в любую страну, в любую эпоху – и везде все эталоны миропознания, все высокие образчики мыслей и чувств – являют собой чистейший трансляционизм «божественного» происхождения.
Достаточно посмотреть на этимологию слова «вдохновение», которое имеет более точный латинский аналог «inspiratio», т. е. «духовхождение».
Примеры Августина, волхвов, Ноя, Кассандры, Лютера, Кришны, друидов, Иова, Рамы, Иоанна Богослова, жрецов Дельфийского храма, Моисея, апостолов et cetera доказывают, что все мало-мальски достойное и просветленное в мыслях человека есть плод некой трансляции, принять которую тот был удостоен в соответствии со своей избранностью и волей «транслятора».
Через эти эталоны и нормальному человеку было предложено простое, удобное и чрезвычайно лестное объяснение всех загадок того, что происходит в его черепе.
Как мы видим, homo на него согласился без всяких колебаний.
При этом ярко окрашенные и пафосные галлюционные сеансы (вымышленные или подлинные) оставались уделом избранных, почти недостижимым идеалом, а всем прочим доставались трансляции более скромного свойства.
Логично предположить, что какая-то часть «трансляций», т. е. «греховные и грязные» мысли и чувства, оставалась в компетенции демонов, дьявола, чертей, злых духов, бесов, суккубов или богов с отрицательным амплуа, вроде Аримана, Люцифера, Кали, Апопа, Фурий, Сета, Локи, Ангро-Майнью, Эриний, Гейрреда еt cetera.
Исчерпывающие обоснования и пояснения таких трансляций задокументированы в знаменитом труде двух профессоров богословия Якоба Шпренгера и Генриха Инститориса «Malleus Maleficarum» (1487 г.):
«Если спрашивается, каким образом дьявол может производить такую иллюзию чувств, не причиняя боли в голове, то ответ легок. Во-первых, дьявол не дробит органов и не меняет их сущности, а лишь приводит в движение образы» (Sprenger J., Institoris H. Malleus Maleficarum)[6].
Такая схема мышления, ставшая рутинной и общепринятой, категорически исключала всякие «загадки возникновения мыслей», а особенности органа, который принимает «трансляцию», не казались столь существенны, чтобы его тщательно изучать.
Мозг был просто «приёмником», не более того.
Посему исследования Гиппократа, Галена или Декарта – особого интереса и не вызывали. Их концепции о желудочках или отражающихся духах воспринимались как экзотичное умничанье, способное увлечь, в лучшем случае, сотню эстетов.
С Галлем, который «пришел» в эпоху обрушения мифа о боге (а вместе с мифом треснул и начал рассыпаться трансляционизм), все было несколько иначе. Его учение вызвало живейший интерес просвещенного общества и даже стало модным.
Достойно упоминания, что в середине XX века, когда мозг был уже вчерне изучен, а среди его свойств не было обнаружено базовой для мифологистов «связной» функции, адепты трансляционизма стали искать другой орган мышления, т. е. другой приёмник, способный принимать сверхъестественные сигналы.
Отнюдь не самой крупной, но очень «знаковой» фигурой среди «поздних трансляционистов» был лауреат Сталинской премии по медицине, хирург и епископ В. Ф. Войно-Ясенецкий – «Лука» (1877–1961), в своем итоговом труде написавший буквально следующее:
«Сердце не только определяет наше мышление, но как это ни странно покажется всем, считающим непреложным учение об уме как органе мышления и познания, именно сердце, по священному писанию, мыслит, размышляет и познает. ‹…›
Как это ни сомнительно для неверующих, мы утверждаем, что сердцем можно воспринимать вполне определенные внушения, прямо как глаголы божии» (Войно-Ясенецкий В. Ф. Дух, душа и тело, 2003).
Пример «Луки» является и ответом на вопрос, отчего великие анатомические открытия Сильвия, Везалиуса, Фаллопия, Аренция, Варолия, Фомы Велизия, Жана Риолана et cetera, пришедшиеся на XVI–XVII века, не могли тогда ничего изменить в странной судьбе познания человеком своего мозга.
Само по себе формальное постижение анатомии (как мы можем удостовериться на примере «хирурга и епископа») еще не страхует от любых экзотических и вненаучных убеждений.
Трансляционизм всегда предпочтет идею знанию. Даже имея под рукой не только анатомические атласы XVI века, но и труды И. Павлова, и нейронную теорию Сантьяго Рамон-и-Кахаля, трансляционист, ради сохранения своей иллюзии, легко проигнорирует и то, и другое, и третье.
Ad verbum, Войно-Ясенецкий, по сути, развивает те кардиоцентрические представления о местоположении души и разума, которые изложены в «Молоте Ведьм» Шпренгера и Инститориса: «На это можно ответить, что основное место пребывания души – в середине сердца, откуда она сообщает жизнь всем членам тела. Примером служит паук, который, сидя на паутине, чувствует прикосновение со всех сторон» (Молот ведьм. Ч. 2, Гл. 9).
Opportune, и в XIX, и в XX веке, помимо приведенного выше примера, уже параллельно научной нейрофизиологии зародились психологические и эзотерические учения, целиком или частично основанные на идеях соучастия в мышлении некой силы «вне» субъекта мышления.
Характерным образчиком позднего трансляционизма стала вюрцбюргская школа и ее последователи – А. Майер, И. Орт, А. Мессер и пр.
В отличие от ранних (Я. Шпренгер (1436–1495), Г. Сковорода (1722–1794)) или поздних «кардиоцентристов» с их незатейливыми формулировками, «вюрцбюргцы» понимали необходимость оформления трансляционистских представлений в научной терминологии и очень неплохо справились с этой задачей.
Puto, обостренное наукообразие «вюрцбюргцев», «гештальтцев» et cetera имело целью прежде всего дистанцироваться от другого фланга трансляционистов, представленного в лице эзотерички Е. Блаватской и ее последователей.
Впрочем, эти вопросы достаточно отдалены от цели настоящего исследования.
Я был обречен на этот тяжелый экскурс лишь для объяснения непременного недоумения о том, почему время рождения подлинной нейрофизиологии мы вынуждены отсчитывать именно от эпохи Дарвина.
Secundum naturam, «эпохой Дарвина» я маркирую весь тот блестящий сонм больших и малых ученых, полностью изменивших представление homo как о себе самом, так и о мире.
Илл. 6. Ч. Дарвин
(Если дробить эпоху на персоналии, так еще неизвестно, кто окажется «дарвином» в большей степени – сам сэр Чарльз Дарвин, или гений реальной геологии Чарльз Лайель (1797–1875), или же заслуживший прозвище Бульдог Эволюции анатом и антрополог Томас Генри Хаксли (1825–1895), или «первый системный эволюционист» Герберт Спенсер, или многие другие.)[7]
Сам сэр Чарльз Дарвин, как известно, был очень робок и за свои открытия не хотел и не умел воевать.
Если бы не блистательная плеяда ученых, сплотившихся вокруг него, то проламывать дарвинизму дорогу сквозь стены мистицизма и «традиционной науки» было бы попросту некому.
Ergo, во второй половине XIX века, сквозь дыру, которую Чарльз Дарвин так застенчиво проделал на месте бога, уже отчетливо виделась очевидность животного происхождения человека и его эволюции.
В связи с этим «священный трансляционизм» уже казался смешон, и мышление обрело статус величайшей загадки.
Эти слова могли бы быть очень эффектной точкой как в самом предисловии к исследованию, так и в «истории вопроса». Но, к сожалению, эффектность и академичность находятся в давнем и серьезном конфликте.
6
Уверенность в реалистичности таких мысленных трансляций трудно подвергать сомнению, так как гораздо более «материальные» и осязаемые ситуации считались вполне обыденными. Возьмем, к примеру, показания Сильовины де ла Плен (сожжена в 1616 году, сожжение завизировано Парламентом Парижа): «Дьявол уже познал меня однажды. В тот раз член у него был как у коня и он был холоден как лед, войдя в меня, он изверг ледяную сперму» (Цит. по: Роббинс Р. Х. Энциклопедия колдовства и демонологии, 2001).
7
Opportune, о них редко упоминают, хотя и их усилиями тоже было перевернуто представление о разуме и его механизме: Г. Байарже (1844), А. Маттей (1829), Ф. Пинель (1829), Ж. Эскироль (1838) – анатомы и врачи, создатели учения о галлюцинациях. Сам факт научного осмысления «голосов свыше» и понимания закономерности их возникновения как следствие тяжелых патологий, конечно же, не мог не оказать влияния на необходимость корневого, принципиального переосмысления всего механизма работы мозга.